Верну любовь. С гарантией - Наталья Костина

Он, не выдержав, перебил ее на середине фразы:

— Мам, так я сейчас заеду!

— Да заезжай, Ромчик! Я тебе еще фотографии наши последние покажу, как мы с Витей на зимнюю рыбалку вдвоем ездили, смешные такие! — Она счастливо засмеялась, а он буркнул:

— Счас приеду. — И с силой нажал кнопку отбоя.

Фотографии! Только фотографий ему сейчас и не хватало. Но чтобы уговорить ее сказать все, как он придумал, наверное, придется смотреть и эти дурацкие фотографии, и есть вонючую, полкашом же засоленную рыбу. Он выглянул в окно. Машина спокойно стояла там, где он ее поставил, а прямо перед ней, в луже талой воды, распушившись и став похожим на огромную шишку, плескался голубь. Подъездная дверь хлопнула, он инстинктивно отпрянул, затем осторожно выглянул снова. Соседка, прямо в домашних шлепанцах на босу ногу и в накинутом на халат пальто, озабоченно направлялась куда-то — очевидно, в хлебный ларек на углу их дома. Голубь, похожий на шишку, не спеша вышел из лужи и замер на краю тротуара — сушиться на солнышке. Роман почувствовал, как паника, не дававшая ему продохнуть с того самого момента, как он увидел выбегающего из арки Муху, потихоньку стала отпускать его.

И впрямь, чего это он так переполошился? Если Муха что-то трепанул, то за ним бы уже приехали. Сколько тут ехать! А уже… да, уже вон сколько прошло! — с облегчением заметил он. И вообще, кто ему сказал, что Муху замели менты? Это он сам себе сказал, идиот! Какие там могли быть в девять часов утра, в воскресенье, менты! Откуда? Что они там делали? За Мухой, что ли, следили? Тоже мне наркобарон, Виталик Мухин! Подумаешь, мужик какой-то за этим отморозком погнался! Да Муха всем по городу должен и никому не отдает, наверняка мужик этот его как раз и увидел… Или сосед — Муха как-то рассказывал, какие у него соседи сволочи, даже жратву друг от друга по комнатам прячут. Ну и сам Муха, между нами говоря, тоже еще тот подарочек…

Рассуждая в таком духе, он быстро собирал вещи и время от времени осторожно выглядывал в окно. Но во дворе по-прежнему было тихо, его машина безмятежно сияла на солнце, сияла и лужа, в которой отражались белые облака. Мокрый голубь куда-то ушел или, может быть, улетел. Он собрал две сумки: одну — для жизни на даче, другую — если удастся куда-нибудь уехать. Хорошо бы, где потеплее. Здесь весна никак не наступает, а ему вдруг до смерти захотелось теплого моря, жаркого солнца… Лечь на солнышке, закрыть глаза… Чтобы никого, никого не было рядом… Чтобы никого — ни Лины, ни этой Соболевой, ни Мухи… Пошли они все…

Он отправился в ванную за туалетными принадлежностями, по пути еще раз машинально глянув в окно и не обнаружив там ничего нового. Да, дурак он, что не остановился. Может, Муха какую-нибудь мелочевку задолжал, может, он с Соболевой все как надо сделал? Может, не стоит пока никуда ехать, подождать — если с Соболевой все выгорело, то Муха непременно припрется за обещанной платой. «А может, он к Соболевой и вовсе не пошел, а проваландался где-нибудь, — пришла ему в голову неожиданная, но весьма логичная мысль, — а мне скажет, что все сделал. И потребует платы». А он, как лох последний, купится на эту байку! Как это ему сразу в голову не пришло? Муху же сто раз проверить нужно, прежде чем расплачиваться! Наркошам вообще ни в чем нельзя верить…

Он потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить, — телефон-то она в конце концов дала. Вдруг она дома, жива-здорова, ждет его как ни в чем не бывало? Удивится, почему он за ней не приехал. Но звонить было почему-то очень страшно. Он обругал себя тряпкой и набрал ее номер. С замиранием сердца на каждом гудке ждал — вот, сейчас она возьмет трубку… Сейчас… Сейчас… Но гудки все шли и шли — долгие, далекие, равнодушные. Наконец он нажал отбой. Или она жива и ушла из дому, или?.. «Ничего нет хуже неопределенности, — с внезапно нахлынувшей злобой подумал он. — Надо было остановиться! Надо было все узнать у этого полудурка сразу!» А теперь он по вине этой скотины вынужден бегать, как заяц.

Роман вернулся к своим сумкам, прикидывая, все ли необходимое взял. Но голова была как-то странно устроена — никак не хотела думать о предстоящем отдыхе, и мысли все время возвращались к длинным гудкам.

Ладно, если он что-нибудь и забыл, то вернется. Звонок слабо вякнул, когда он уже надевал туфли. Он был почему-то абсолютно уверен, что это явился наконец Муха. Стоит под дверью с покаянной расцарапанной рожей и какой-нибудь нелепой байкой и переминается с ноги на ногу. Опять будет клянчить кокс! Ничего он ему не даст. Он щелкнул замком, несильно толкнув дверь наружу. Сейчас он этому засранцу скажет… Но дверь почему-то сразу распахнулась во всю ширь. На пороге стояли совершенно незнакомые люди — и выражение их лиц ему почему-то не понравилось. Сердце у него длинно стукнуло и куда-то провалилось. Один из пришедших, величиной с небольшой шкаф, сразу же ввалился в прихожую, одним взглядом отметив сразу все: и стоящие возле порога сумки, и беспорядок спешного отъезда, просматривающийся отсюда, и помертвевшее разом красивое лицо Романа Юшко…

— В Париж собрался? — спросил вошедший грубо и насмешливо, кивая на сумки и не сводя при этом с хозяина тяжелого взгляда. — Ну давай, собирайся, поехали.

Второй просто молча стоял и ничего не говорил.

Один из выскочивших из «девятки» ринулся в подъезд вслед за Лысенко, второй же помчался на улицу, вдогонку за лейтенантом Бухиным. Когда он его догнал, Бухин уже поднимал из лужи мокрого и грязного задержанного. Оперативник ловким движением защелкнул на запястьях вывернутых назад рук Виталика Мухина наручники и толкнул несчастного, с расцарапанными щеками и счесанным об асфальт носом подозрительного типа в спину.

— Куда его, Сашок?

Саша Бухин еще тяжело дышал после финального спурта.

— Не знаю… обратно давай.

— Бандиты! — заполошно заголосил Мухин, внезапно обретя голос. — Что ж вы людей хватаете?! Я в аптеку шел! Мне в аптеку надо срочно! У меня мать дома…

— Шевелись давай! Мать… у него… — Опер без лишних эмоций ткнул его в загривок, придавая мухинскому перемещению нужный вектор, и, не обращая внимания на вопли, приказал: — Бегом!

За дверью не ощущалось никакого движения, в этом Лысенко мог бы поклясться и без высокочувствительной аппаратуры. Капитан ожесточенно давил и давил на кнопку, и, если бы эмоции, которые он вкладывал в этот процесс, можно было бы озвучить, то звонок выл бы, как пароходная сирена в тумане. Но звонок только слабо деликатно тренькал.

— Вышибать надо, — мрачно заявил прибывший вслед за капитаном наружник.

— Да как ее вышибешь… мать твою!.. — выкрикнул капитан, все еще продолжая давить на бесполезную кнопку. — Бронированная!