Канцлер Румянцев: Время и служение - Виктор Лопатников

В истории с Наполеоном российский престол, движимый идеями монархической солидарности, жаждой возмездия и реванша, действовал без оглядки, бросил все силы и ресурсы государства на то, чтобы низвергнуть французского императора. Несмотря на крушение созданной Наполеоном империи, идеи свободы и равенства, провозглашенные французской революцией, постепенно укореняясь в Европе, подтверждали свою жизненную силу. Наполеон предложил обществу свод законов, в котором уравнивались основные права граждан. Его кодекс подводил черту под феодализмом, открывал дорогу новому гражданскому обществу. Сам его вдохновитель именно это считал своей главной исторической заслугой перед человечеством. Впоследствии на острове Святой Елены он говорил: «Моя истинная слава не в том, что я выиграл сорок сражений: Ватерлоо изгладит воспоминание обо всех этих победах. Но что не может быть забыто, что будет жить вечно, — это мое гражданское уложение»{182}. Вызываемые под воздействием «Кодекса Наполеона» перемены в укладе жизни народов, в благосостоянии людей в еще большей мере вызывали беспокойство в феодально-крепостнической России. Продвижение новых ценностей на восток предвещало крушение векового порядка, расставание с наследственными привилегиями. На фоне проходивших в Европе перемен отставание России становилось все очевиднее. Историческая практика российских царей, считавших крепостничество злом, но еще большим злом его искоренение, предпочитали любой ценой отгораживаться от подобных идей, игнорировать требования времени. На этот счет выдвигались разного рода суждения, сердцевину которых составляли ссылки на своеобразие исторического пути, самобытную социально-этническую природу России. Интеллектуальные ресурсы государства, аппарат империи, духовенство были брошены на то, чтобы и дальше порочить, предавать Наполеона анафеме. Пропагандистская машина империи не без успеха вела дело к тому, чтобы несведущая часть населения видела в Наполеоне врага. Гнев народа, массовый героизм в ходе войны 1812 года стали тому подтверждением. Ценой невиданного героизма и неизмеримых жертв собственного народа Александр I достиг цели своей жизни и царствования — Наполеон был низвергнут, Бурбонам вернули утраченный французский престол. Заботясь о благополучии европейских монархий, российский император проглядел главное: революционный дух тем временем пропитывал его собственную страну. Первый сигнал поступил в 1820 году: на конгрессе в Троппау Александру I доложили о событиях в Петербурге в Семеновском полку. И сделал это Меттерних, что еще более взбесило императора. Лейб-гвардии Семеновский полк, шефом которого был сам государь-император, взбунтовался в ответ на жесткое обращение командира полка, полковника Шварца, с офицерами и солдатами. Не вникнув в дело, приняв возмущение за выступление против власти, император распорядился жестоко покарать бунтовщиков, полк был расформирован. Сказалось настроение от пережитых опасностей, к тому же накануне произошли буржуазные революции в Италии и Испании. За это впоследствии пришлось поплатиться. Российское воинство, вторгшееся в просторы Европы, открыло для себя новый мир, где качество жизни и законы оказались предпочтительнее, нежели в России. Офицерство, представители российского дворянства, напитавшись свежими впечатлениями и идеями, совсем другими воротились домой. Поразмыслив, они попытались решительно переустроить жизнь в своем государстве. Тогда Марии Федоровне, еще не успевшей похоронить сына, императора Александра I, пришлось испытать жуткий страх, подобный тому, что выпал на долю Марии Антуанетты. Но и на этот раз Бог миловал дом Романовых. Попытка разрушить российскую монархию, предпринятая дворянской элитой 14 декабря 1825 года, успеха не имела.

Глава пятая.

«ОТЕЧЕСТВУ — ЛЮБОВИЮ И ЖЕРТВАМИ»[50]

Князь Ростопчин, окончательно убедившись в том, что уже никогда не будет призван на службу престолу, уединился в своем имении, а над рабочим столом начертал двустишие: «Без дела и без скуки сижу, поджавши руки»{183}. Любимец Павла I, преданный ему до конца, в итоге оказался на обочине, в стороне от магистрального движения жизни. Московский генерал-губернатор, сумевший в критический для Первопрестольной период эвакуировать население, вывезти государственные ценности, а затем обеспечить врагу «пламенное гостеприимство», Ростопчин с некоторых пор стал не нужен. Получив известие об отставке от государственных должностей, в которых до того просто числился, он написал своему заклятому врагу графу Аракчееву: «Извещение о всемилостивейшем увольнении меня от службы я имел честь получить. Теперь остается мне единственно избрать кладбище, где, соединяясь с прахом вельмож и нищих сего мира, пролежу до Страшного суда, на коем предстану с чистой совестью пред правосудие Божие. Пожелав сего всякому христианину и вам, имею честь пребывать и прочее»{184}. Ростопчину не прощали его «злоречения», припоминали всё, чем он так отличался в общении со своими соперниками. Не зная покоя, снедаемый обидой, желчный и обозленный, он с тех пор прожил недолго…

Между тем именно Ростопчин, один из первых назначенцев Павла I, сделавший быструю карьеру, присутствуя в Коллегии иностранных дел вице-канцлером, подал записку: «…в последние годы русская дипломатия отошла от екатерининских традиций соблюдения в первую очередь непосредственных интересов России». В отличие от других держав Россия участвовала во второй коалиции «единственно для того, чтобы уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу в бессмертии Суворова». Учитывая, что при «общем замирении» карта Европы будет перекроена, Ростопчин считал необходимым извлечь из этих изменений для России соответствующие выгоды и впредь преследовать свои собственные интересы, центр тяжести которых лежал, по его мнению, в коренном разрешении восточного вопроса. Он предлагал положить в основу русской внешней политики тесный союз с «мятежной, но уже успокоенной Бонапартом» Францией против Англии, которая вооружала против Франции «попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы» («и нас грешных», — заметил Павел), завладев тем временем «торговлей целого света», а также Египтом и Мальтой{185}.

Румянцев был другим человеком и не собирался сидеть сложа руки, смиренно ожидая собственной кончины. В своей отставке Румянцев увидел благоприятный шанс. Пожилой сановник, казалось бы, лишенный способности открыть для себя что-либо иное, вступил в последний, один из наиболее плодотворных этапов жизненного служения. Оставалось немало неосуществленных проектов, начало которым было положено давно, но загруженность государственными делами останавливала на полпути. Наконец появилась возможность целиком посвятить себя занятиям, к которым тяготел с юности. Биография Румянцева, относимая к годам дипломатической службы в Европе, содержит немало свидетельств того, насколько молодой посланник проявлял интерес к историческому знанию у «образованных народов». То, на что не хватало времени, что едва удавалось осуществлять лишь урывками, стало для Румянцева свободным и открытым полем для повседневной деятельности. Кроме того, оставалось незавершенным дело, начатое его отцом, — возведение города на месте белорусской деревни Гомель. Преобразования на Гомелыцине, к которым Румянцев приступил в конце XVIII века, продвигались медленно. Отец, фельдмаршал Румянцев-Задунайский, следуя примеру сильных мира, к концу жизни успел воздвигнуть здесь огромный дворец. Возвышаясь над убогой округой, строение смотрелось по тем временам весьма странно, если не сказать вызывающе…