Услады Божьей ради - Жан д’Ормессон

Поскольку мы отрекались от прошлого, то впервые вновь обратили взоры к будущему. После того как настоятель кончил бормотать свою молитву, дедушка выдержал паузу. Мы думали, он начнет еще раз вспоминать радости и беды Плесси-ле-Водрёя, а он просто поднял свой бокал с плохим шампанским — вот так мы еще раз превратили день печали в праздник, — посмотрел на Веронику и сказал: «Пью за тебя, дорогая, потому что ты — самая молодая из нас».

Мы вышли из-за стола.

Вышли из столовой. Дедушка немного задержался: оглядел голые стены, высокий потолок, окна с открывающимся из них видом на деревья. Вероника отошла от нас и вернулась к нему. Пока мы переходили в другую комнату, она что-то сказала ему. Мы увидели, как они вместе вошли в гостиную, — старик, опирающийся на юную женщину. И в этот час невзгод мы, к нашему глубокому удивлению, увидели, как по их лицам пробежал как бы луч смирения, почти счастья. Только через несколько недель узнали мы тот секрет, который раскрыла она ему в последний день в Плесси-ле-Водрёе. В этот период крушения дало о себе знать шестое из известных вам поколений нашей семьи: Вероника ждала ребенка.

Потом было еще последнее посещение каменного стола и последний обход пруда. После отвратительного кофе, поданного, правда, еще в фарфоровых чашечках голубого жьенского сервиза с цветочным мотивом, который, где бы я его ни увидел, всякий раз с тех пор напоминает мне о Плесси-ле-Водрёе, дедушка немного отдохнул, а затем, пока Пьер, Клод и Филипп следили за приготовлениями к отъезду, попросил меня обойти вместе с ним имение, обойти в качестве хозяина, становящегося посторонним.

Он оперся мне на руку, и мы отправились. Прошли под липами возле каменного стола. Посмотрели на стволы деревьев, на которых дети всех поколений вырезали свои имена, полюбовались кронами, листьями, травой — все было полно воспоминаний, все говорило о нас. Но насколько обед был безмолвным, настолько оживленной, почти веселой получилась, вопреки моим опасениям, последняя прогулка. Естественно, мы заставляли себя выглядеть веселыми. Но рядом с деревьями, под яркими солнечными лучами сил у нас прибавилось. Дед разговорился. Стал рассказывать свою жизнь. Я удивлялся: вдруг оказалось, что я о ней мало что знаю. И надо же было дождаться минуты, когда нож гильотины должен был уже вот-вот упасть на наши шеи, чтобы понять этого старика, занявшего — быть может, только потому, что он прожил так долго, — такое место в жизни десятка людей. И я сказал себе, что ведь он все видел, обо всем догадывался, даже о том, что казалось нам глубоко спрятанным в тайниках наших душ. Ни перипетии брака дяди Поля, ни похождения Анны-Марии и ни комбинации семейства Реми-Мишо, ни приключения Пьера, ни переживания Клода, ничто или почти ничто не ускользнуло от его взгляда. Он был не только главой, но и центром семьи и, вопреки всем бурям и соблазнам, стоял прочно, как те старые дубы, среди которых он жил, несокрушимый под ударами судьбы, без малого сотню лет.

Мы дошли до конца пруда. А когда начали огибать его, то вдруг увидели замок в предвечернем освещении. Розовые стены и крыша из черной черепицы делали его дивно красивым. Солнце, клонившееся к закату, освещало дом боковыми лучами, и был он волнующе прекрасен. Дедушка как-то сразу обмяк. Слишком тяжела была жертва. Я почувствовал, что он тяжелее оперся на мою руку. Перед нами была вся его жизнь и жизнь его близких, всех наших родных, всех прошедших поколений. И вот надо было расставаться. Мы молча стояли и смотрели. Потом пошли, но медленно-медленно. Ибо знали, что вот-вот замок навсегда исчезнет с наших глаз, как в волшебных сказках, где видения исчезают, когда к ним приближаются. Миражом оказались наше прошлое, наша семья, наша фамилия, единственная еще уцелевшая ценность, и на ней покоилось все то, что мы уважали и любили в этом мире. За те двадцать минут, пока длилось наше возвращение, я понял, что значит для приговоренного к казни время, пока он идет к эшафоту, возвышающемуся в конце пути. Нашим эшафотом была наша жизнь, которая покидала нас или которую покидали мы.

Последние минуты нашей бесконечной и вместе с тем слишком короткой прогулки я скорее нес, чем поддерживал деда. Известно, что переживания являются ответом человека на обстоятельства жизни, когда они становятся слишком трудными. В свою очередь, тело является регулятором наших переживаний. При ослаблении или потере сознания оно помогает эмоциям, когда они оказываются слишком острыми, подобно тому, как эмоции приходят на помощь переутомленному рассудку. Мой дед был до того переутомлен, что уже не успевал страдать от переживаний. Мы находились в этот момент еще так далеко от скамеек у каменного стола, что они, слава Богу, утратили для деда всякое эмоциональное значение. Они стали лишь спасительной гаванью, где смог отдохнуть вконец измотанный старик. Тело дедушки пожалело его.

Список испытаний, выпавших на нашу долю, еще не был исчерпан. Не могли же мы покинуть Плесси-ле-Водрёй, как покидают гостиницу. Нам предстояла еще одна остановка в нашем хождении по мукам: надо было попрощаться со всеми, кто пережил вместе с нами конец нашей славы и нашу агонию. Пока мы с дедом прогуливались вокруг пруда, Пьер, Клод и Филипп собрали в большой гостиной, такой же опустевшей, как и столовая, всех, кто так или иначе участвовал в нашей жизни. Там были садовники, возчики, сторожа, дорожные рабочие, все те, кто в годы процветания составлял личную гвардию нашего феодального семейства. Пришли туда также мэр и настоятель, шорник и маляр, монашенки из приюта, учитель-коммунист, почтовая служащая — все те, включая их детей, кто когда-то присутствовал на наших свадьбах и наших праздниках. Филипп и Клод привезли в машине тех, кто жил далеко: фермеров, сторожей отдаленных участков наших лесов. Большинство из них уже приходили, по одному, с огорчением узнав о нашем близком отъезде. Все они теперь собрались и ждали нас.

Когда мы с дедушкой вошли в гостиную, они стояли полукругом с бокалами в руках и тихо, как на похоронах, разговаривали. При появлении деда произошло легкое движение, и наступила тишина. Дедушка подошел мелкими шажками. Уселся в уцелевшее кресло. Рядом стояла Вероника. Мы с кузенами разговаривали с друзьями. Говорили о деревьях, об урожае, об охоте, обо всем, что интересовало и их, и нас. Но думали и они, и мы лишь об одном. Но свои мысли не могли выразить ни мы, ни они. Они говорили: «Ах, месье Пьер… Ах, месье Клод…» А мы пожимали им руки. Пили еще шампанское, закусывая ломкими песочными пирожными, посыпанными сахаром, которые называются, кажется, «будуарами» и которые я с тех пор терпеть не могу. Пьер говорил всем подряд о тех, кто должен был прийти после нас, и расхваливал их. Но и фермеры и сторожа крутили головой и не желали ничего слушать. К одному из них уже приходил представитель компании, которая должна была нас сменить, и разговаривал с ним. Опыт оказался неудачным: «Он хотел казаться очень любезным, но по всему видно было, что прощелыга… Нет, нет, месье Пьер, вы не разубедите меня, что эти люди — нашему забору двоюродный плетень». Природная смекалка и доброе сердце заставляли их плохо говорить о новых хозяевах, чтобы сделать нам приятное. Клод вспоминал о войне, обращаясь к своим боевым товарищам, и страдал от того, что ему приходится играть роль несчастного феодала. Вероника и Натали ходили по рядам, подливали вина и предлагали сигареты. Время шло. Солнце склонялось к закату. Тогда дедушка встал и невнятным голосом сказал несколько слов, которые я забыл, потому что не понял их. Потом он подошел к каждому из этих людей, которые зачастую его ненавидели и боролись с ним, потому что он воплощал собой замок, реакцию, клерикализм, режим Виши, потому что он не был республиканцем и демократом, но которые вовсе не радовались, увидев его наконец побежденным. Позже, вспоминая эту сцену, Клод сказал мне, что это было классическим проявлением патернализма. И ему трудно было представить себе, что это произошло каких-нибудь двадцать лет тому назад. Нам, естественно, всегда везло на такие вот смещения эпох, на такие вот примеры анахронизмов. Вы еще помните меню обедов, устраиваемых в 1926–1928 годах Пьером и Урсулой и возвращавших нас в 1900 год? И сегодняшняя сцена была столь же необычной. Она могла бы разыграться и в 1880-м, и в 1820 и, может, даже в 1785 году, если бы, скажем, неудачные спекуляции разорили бы нас тогда. Но сегодня нас разорили не спекуляции, а сама история, течение времени и картина прощания приобрела столь фантастический характер лишь потому, что, неподвижные и незыблемые в лице нашего деда, мы просуществовали дольше, чем могли надеяться.

Опираясь на руку Пьера, дедушка вышел вперед. Первым в ряду стоял старый садовник. Дедушка поговорил с ним о его отце и деде, таких же садовниках, как и он, о его умершей внучке, о пальме, которую он с ней пытался вырастить в средней полосе Франции. При второй же фразе старик, в праздничной одежде, разрыдался. Дедушка тоже плакал. Они обнялись и стояли так, обнявшись, несколько секунд. Дед обнял по очереди всех, кто пришел сказать нам, что мы им дороги, что они не испытывают или больше не испытывают к нам неприязни, потому что из-за нашего несчастья они увидели теперь нас с другой стороны, обнял и почтальоншу, и монашенок, и начальника пожарного отделения, и учителя. Сцена была волнующей. Все плакали. Дедушка, утомленный, растерянный, то и дело вытиравший слезы, уже почти не понимал, где он и что происходит. Подойдя ко мне в момент, когда я разговаривал с секретарем мэрии, он не сразу узнал меня и спросил грустным голосом, давно ли я здесь и не знал ли я случайно его отца. Я ответил, что приехал совсем крошечным, что знал почти всех и что собираюсь написать воспоминания о прошедших временах. Клод рассмеялся каким-то неестественным, страшным смехом. Была минута, когда за нашим крушением замаячил призрак безумия.