Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Обобщение здесь на уровне национальном. Хотя слово «ка­жется» тут не случайно.

Много загадок открыл Подросток в человеке. Может быть, именно потому, что он подросток? Нет. Скорее наоборот. Под­ростку все виделось простым. Взрослея, он убеждается в своей упрощающей человека неправоте. Человек сложен, человек — загадка. Теории, человека упрощающие, находятся в подрост­ковом возрасте. Упрощение — признак подростковости. Одна из главных мыслей романа — упрощать человека простительно лишь подростку.

Утверждение сложности человека, впервые высказанное в письме 17-летнего Достоевского, прошло через всю его жизнь и через все его творчество. Достоевский никогда не был в подро­стковом возрасте, в отличие от своего героя. Он сразу был уве­рен в сложности человека.

Одной из своих героинь, желающей верить в человека и ви­дящей в человеке недоброе, автор дает такие слова: «Неужели человек может быть способен на такую обиду?» [3, 269]. Здесь выражена очень глубокая мысль — о границе человека.

Вопрос о границе человека ставится в науке под разными углами зрения: способность к абстрактному мышлению, ору­дийная деятельность. Достоевский ставит этот вопрос под углом зрения нравственности. На что способен человек в этом аспек­те? На все способен — отвечает своими действиями князь Валковский. Один делает добро, другой — зло. И часто один и дру­гой — в одном лице.

Человек безграничен. И ждать от него можно чего угодно. гДобро и зло уживаются. И нельзя абсолютизировать что-то од­но. Когда это делают, то мало думают об истине и больше о прагматике. Искренне болеющие о человеке пытаются найти ис­тину. Но и они исходят из абсолютизации какой-то одной сторо­ны человека. Какой? Это зависит от степени гуманистичности ищущего. Ибо наука и по сей день не ответила на вопрос. Су­ществует мысль, согласно которой человек не добр и не зол, тем и другим его делают обстоятельства. Гуманистическая на взгляд первый, она совсем не такова на второй. Человек сводится к чистому листу бумаги — где же тут гуманизм? Эта точка зрения не подтверждается в должной мере и действительностью. Дру­гие говорят, что человек зол. Отбор — выжил злой. Третьи ут­верждают, что человек добр. И тоже не без влияния отбора.

В спорах современников одна и та же, что и во времена До­стоевского, проблема.

Достоевский высказался по этой проблеме через своих героев и их установки. Разные установки: любовь к человеку и отно­шение к нему более чем скептическое.

Вот подпольный парадоксалист хочет «обняться со всем че­ловечеством». И с человеком. Идет в гости. А там разговоры од­ни: о жаловании, о «его превосходительстве» и т. п. Желание «обняться» исчезает. Может быть, в данном случае помеха в том, что, прежде-то всего, герой хочет обняться с человечеством. Лю­бовь его к человеку абстрактна. А героиня другого произведе­ния справедливо говорила: «Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних, — я насто задавала себе этот вопрос? Ко­нечно, нет, и даже неестественно. В отвлеченной любви к чело­вечеству любишь почти всегда одного себя» [8, 379]. Еще более определенен по этому вопросу Иван Карамазов: «...я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближ­них-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних» [10, 9, 296]. И далее герой продолжает: «Чтобы полюбить че­ловека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь» [10, 9, 297]. И на той же странице: «От­влеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, «о вблизи почти никогда».

Можно, конечно, пойти по пути простому — обвинить героя (а с ним и автора) в человеконенавистничестве. Но ведь получится ложь. Иван не есть человеконенавистник, ему просто надо «мысль разрешить». В том числе и мысль о природе человека. Он слиш­ком много видел мерзостей, (хотя бы у отца), чтоб просто за­твердить слова о величии человека.

В разговоре Ивана с чертом как раз и идет речь о том, что можно и чего нельзя требовать от человека. А черт — это часть самого Ивана. Значит, в самом Иване идет борьба двух начал. Наиболее полно высказывается негативное отношение к чело­веку. Иван говорит, что человек хуже зверя. «В самом деле, вы­ражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так ху­дожественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши «на ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать» [10, 9, 299].

Можно, конечно, возмутиться, что Иван оскорбил человека, который ныне слетал туда-то, открыл то-то и т. п. Но это не очень убедительно. Ибо история показала, что человек не только созидал, но и разрушал. История показала все многообразие способностей и возможностей. Я не намерен расшифровывать это. Возьму лишь другое проявление художественной изощрен­ности в жестокости человека.

Волк лоймал зайца. И съел. Без изящества и без художест­венности. Хищник? Бесспорно. Ловит зайцев и человек. Ест. И тем уже сравнивается с волком. Сравнявшись, идет дальше. Раз­водит домашних «зайцев». В широком смысле слова. Изучает, улучшает породу, заботится, содержит ветеринарную службу. Гу­манен. До финала. В финале — сдирает шкуру. И весь-то комп­лекс гуманности имел конечной целью улучшение шкуры и того, что под шкурой. Скажут, необходимо, или козырем — «а сам-то...». Но пусть будет необходимость доказана, а о «самом-то» и дока­зывать нечего. Но суть нравственной оценки от этого не меня­ется: хищник, изощренный. И это тем более верно, что человек, с его собственной точки зрения, наделен высшим — сознанием.

И вот при таком-то даре — да снимать шкуру! Проблема, над которой часто просто не задумываются — так удобнее. Судить-то нас некому. Сами себе судьи. Вот и не возбуждаем против себя дела. Лишь провозглашаем: «звучит гордо».

Видимо, все это имел в виду Иван при своей оценке человека. Иван не верит, что человек мог создать религию. И тут-то появ­ляются вновь сомнения — ведь создал же, значит, не только зве­риное в нем. Сомнения усиливаются при размышлениях о высо­кой человечности детей.

О низком в человеке говорилось в «Записках из Мертвого до­ма», в «Игроке», в «Подростке». В иных случаях с сомнениями, в иных — без них. Но в «Братьях Карамазовых» — с сомнениями. И внутри Ивана, и через противопоставление «чертовской» половине Ивана размышлений о человеке старца Зосимы.

Человек по природе добр. Лишь кажется он хуже, чем есть. В силу обстоятельств. Надо просто уметь разглядеть человека. Вот в чем трудность. Зосима верит, что самый низкий человек способен вернуться к своему доброму началу. Надо лишь по­мочь в этом человеку. Но главное зависит от него самого.