Стратегии счастливых пар - Валентин Бадрак

Когда же в один ничем не примечательный майский день в скромном кавказском городке Боржоми страстно ищущая романтики, беспокойная, с показной мятежностью, натура Зинаиды столкнулась с панорамным мыслительным синтезом уже немного известного в литературных кругах Дмитрия Мережковского, произошло чудо. Неожиданно для себя девушка обнаружила в «приверженце Надсона» совершенно поразившую ее глубину суждений, ту фундаментальность познаний и широту миропонимания, с помощью которых можно было покорить самые высокие вершины сознания, обратить в свою веру интеллектуала любого калибра. В нем она нашла не только замечательного и весьма тактичного собеседника, но и все то, чего не хватало для наполнения ее бунтарского духа. Все, кто старательно описывал феномен их «любви с первого взгляда», указывают на пресловутую «интеллектуальную совместимость». В действительности речь идет скорее не о совместимости, а о возможности дополнить недостающие качества друг друга, что ясно почувствовал каждый из двоих. Любви пока еще не было и в помине, потому что оба не только не умели любить, но и были не готовы к любви. Затерявшись в бескрайних просторах знаний, Мережковский испытывал глубокие чувства лишь к матери. Сильный в катапультировании литературных сентенций, в царстве Амура он казался обескровленным, скрывающим под маской равнодушия инфантильность и спящий мертвецким сном темперамент. Юная мадонна также могла сколь угодно блистать в обществе, словно дротики метать свои пылкие строки, но чародейство состояло лишь в том, чтобы заботливо и экспрессивно выписанными рифмами разбавить душевное одиночество, успокоить тоску по любви к себе самой. Совершенно серьезно Зинаида Гиппиус считала, что «самоумаление есть единственный грех»; с таким мироощущением ей трудно было смотреть по сторонам и уж тем более любить. В связи с этим сообщение Юрия Зобнина, биографа Мережковского, о том, что во время знакомства с Зинаидой там же, в Боржоми, Дмитрий «завязывает параллельный любовный роман» с «боржомской поэтэссой» Соней Кайтмазовой, должно шокировать читателя. Но в этом событии, если оно имело место, лишь обнажается правда, состоящая в том, что две эгоцентричные личности неотступно стремились постичь тайны великого чувства – и по отношению друг к другу, и по отношению к третьим лицам (у Гиппиус это проявится позднее), но более всего пока по отношению к самим себе.

Главный успех их встречи состоял в двух победах, одна из которых оказалась неминуемым следствием другой. Первая заключалась в том, что вопиющий эгоизм навсегда бросил их в объятия друг к другу: каждый осознавал, что практическая польза объединения проявится прежде всего в усилении, в развитии творческой потенции. Тут сработал извечный защитный механизм человеческой породы; наркотическое пристрастие каждого к творческому самовыражению породило этот союз. Но лукавство оказалось мнимым, потому что единство интересов, постоянная близость и намерение активно действовать предопределило первые победы, которые растопили сердца. В этом состояла вторая победа. Люди, чувствительные к самим себе и черствые к окружающим, научились любить друг друга, едва ли не силой следуя инстинкту самосохранения, заставили себя трансформировать свои личности, привести их к пониманию любви. Это произошло не сразу, но желание любить произвело на свет саму любовь… Человек способен научаться, и в том числе любви.

Глиссирование маргинальных личностей

Две одинокие фигуры социальных отшельников, часто вызывающие у окружающих если не протест и осуждение, то, как минимум, непонимание, резко отзывающиеся о браке как таковом, но при этом неуклонно стремящиеся навстречу друг другу, – так выглядело их сближение со стороны. Каждый имел свои причины для пренебрежительного отношения к союзу мужчины и женщины, и каждый, тем не менее, к такому союзу стремился.

Ты сам – свой Бог, ты сам – свой ближний.О, будь же собственным творцом,Будь бездной верхней, бездной нижней,Своим началом и концом.

Он неотступно искал формулу укрепления духа. Создавал стихи-заклинания для самого себя и повторял их как молитву. Но ему все равно чего-то не хватало для преодоления комплекса женственности. И в итоге ничто так не помогло Дмитрию обрести веру в себя, как главное жизненное приобретение – Зинаида, ставшая подругой, женой, единомышленником и соавтором новой религиознофилософской концепции. В этой женщине присутствовал тяжеловесный мужской напор, но катастрофически не хватало знаний – спорадические литературные усилия были лишены той философской основы, которая необходима для создания нового направления. Они нуждались друг в друге, несмотря на разные темпераменты и различное понимание сути любви.

Над Мережковским тяжким прессом довлел опыт родителей, и особенно отца, который с неземной страстью относился к матери и со странным непониманием – к детям. Он не сумел до конца принять и скопировать эту роль и не смог ускользнуть от переданного родителем глубоко засевшего чувства долга, кажется, развитого до фанатизма. Бессознательно он жаждал быть похожим на отца лишь в той части, которая имела отношение к женщине, но ненавидел перспективу перенять его остальные манеры. Более всего бесили Мережковского-младшего бесчувственное отношение к детям, машинальное, сродни автоматическому, исполнение отцовской функции. Не выносил он и родительской скрупулезности, чиновничьего педантизма, которые действительный тайный советник перенес со двора на собственную семью. Отсюда, из внутреннего протеста, вытекает явное нежелание Дмитрия Мережковского иметь собственных детей, презрение к практичности и деловитости в организации дел, ненависть к размеренности и порядку, к любым канонам. В этой части он боялся семейной жизни, ибо семья сама по себе содержит установки, стремление к правилам, которые, как ему казалось, могут быть несовместимыми с истинной философией, воздушным пребыванием в мире, на который он хотел пророчески взирать с высоты облаков. Он хотел быть освобожденным от всего, и прежде всего от пресловутого долга. И в то же время он был слишком слаб, чтобы самостоятельно двинуться на неприступные бастионы из сложившихся закостенелых догм современников, что должно было рано или поздно превратить его в мыслителя. Эти дискомфортные ощущения вынудили его написать строки, которые на первый взгляд могут показаться несовместимыми с его духовностью, но на самом деле наиболее ясно отражают затаенную двойственность его натуры:

Я не люблю родных моих, друзьяМне чужды, брак – тяжелая обуза.

Самым удивительным феноменом этой пары явилось то, что претензии к литературно-философскому сообществу и определение себя как средоточия современной мысли были признаны этим сообществом, увенчались неоспоримой победой двоих одинаково одержимых людей. Что это, поразительная способность проникать в глубины человеческого сознания или совместное, двойное помешательство? Примечательно, что составитель обширной энциклопедии гениальных личностей с признаками помешательства Александр Шувалов без колебания поместил среди таковых и Дмитрия Мережковского, и Зинаиду Гиппиус. Так, цитируя «Эвропатологические заметки» от 1925 года, Шувалов указывает: «Психически заболел религиозным помешательством проживающий во Франции известный писатель Д. С. Мережковский. Он помещен в одну из психиатрических больниц Парижа». Сам он делает вывод относительно соответствия проявленных черт писателя «основным симптомам шизоидного расстройства личности», допуская развитие у него «психоза неясной этиологии» и даже «бредового расстройства, которым в настоящее время обозначают шизофрению». Не менее интересны и его выводы относительно Зинаиды Гиппиус, которой приписывается «истерическое расстройство личности». Шувалов опирается на любопытную цитату Нины Берберовой: «Теперь мы знаем, что она из своих неврозов делала свои стихи, писала свои дневники и своими неврозами кормила свое мышление, делая свои мысли яркими, живыми и острыми не только благодаря их сути, на которой, как на драгоценном компосте, они вырастали и зрели, но и благодаря тому стилю, которым они облекались».