Железный Густав - Ганс Фаллада

— Аттестат мне ни к чему. У отца нет средств послать меня учиться дальше.

— Дуралей! — сказал профессор ласково. — Отличный аттестат вам нужен для себя, а не для дальнейшей учебы. Для себя, чтобы доказать себе, что вы способны чего-то добиться. Скажите, мой милый ученик, вы уже что-нибудь свершили в своей жизни?

— Ровно ничего! — покаянно ответил Гейнц.

— Эх вы, дуралей в квадрате! — продолжал издеваться профессор. — За это мы у вас вычтем пять очков, ученик Хакендаль! Вы учились, а следовательно, ничего не могли свершить. Но сейчас вам предстоит драться за аттестат, это — ваша первая задача, ученик Хакендаль! И вы должны выполнить ее с блеском! Я…

— Но я… — не удержался Гейнц.

— Молчать! — загремел учитель. — Какой это гонимый эриниями первоклассник осмеливается прерывать красноречивые излияния своего учителя? Клянусь, — продолжал он так же выспренне, — что и я, невзирая на ваши успехи в области мертвых языков, закачу вам двойку по латыни и греческому, если вы окажетесь менее подкованным в других предметах. — Он насмешливо улыбнулся. — Мы вас провалим с барабанным боем, Хакендаль!

Такая решимость не могла не произвести впечатления на ученика Хакендаля. Перед ним явственно обозначились кое-какие изъяны в его школьной подготовке — изъяны, небезызвестные, конечно, и педагогам.

— Если я засыплюсь на экзаменах, — сказал он с присущим ему апломбом, — точка! У отца нет средств держать меня в гимназии лишний год.

— Тем необходимее сделать максимальное усилие, — сухо возразил профессор. — Вряд ли вам улыбается разбиться о первый же подводный камень на вашем жизненном пути, если только это ваше первое крушение…

Профессор Дегенер замолчал. Человек, всегда охотно называвший вещи своими именами, он считал для себя недостойным из ложной щепетильности щадить раны действительно поистаскавшегося ученика Хакендаля. О том, что раны эти были получены не в слишком благородных битвах, говорила одутловатая бледность и косые взгляды юноши. Профессору Дегенеру были понятны ошибки молодости, но сентиментальности в нем не было ни капли.

Однако он и тут сумел соблюсти меру и не стал наслаждаться замешательством изобличенного ученика, а, выдержав минутную паузу, продолжал уже в ином, подбадривающем, тоне:

— Итак, задача первая — аттестат. Из ваших собственных слов вытекает и вторая задача: вам надо подумать о ваших родителях. Вы, голубчик, молоды и здоровы, вы получили недурное образование. Вы попросту без громких слов пойдете работать и на собственном опыте убедитесь, с каким трудом достаются деньги, в которых ваш отец в течение семнадцати лет вам не отказывал…

Гейнц Хакендаль молчал. Ему грезились жертвы и подвиги, деятельность, исполненная героизма… А тут ему трезво говорят: сдавай экзамены и научись зарабатывать деньги. Какая проза, какое жестокое разочарование!

— Мои задачи вам, кажется, не по душе? — спросил профессор. — Мой милый Хакендаль, я предвижу наступление еще худших времен, чем те, что у нас за плечами. Каждому придется в своем собственном узком мирке позаботиться о порядке и опрятности. Боюсь, что в задачах у нас недостатка не будет, хватило бы сил их выполнить. Я не знаю ваших личных обстоятельств, Хакендаль, но не исключено, что и перед вами, даже в тесном семейном кругу, встанет ряд задач, могущих вполне удовлетворить молодого человека, жаждущего деятельности…

И учитель выжидающе умолк. Но Гейнц все еще не сдавался, ведь он мечтал о большем…

— Хакендаль! — воскликнул профессор. — Будьте же честны с самим собой! Я вижу по вашему лицу, что таких задач у вас хоть отбавляй. Но они для вас слишком мизерны. Вам хочется сотворить что-то в общенациональном масштабе, но не думаете ли вы, что такие задачи вам еще просто не по плечу?! А тем более сейчас, в наше сложное время! Кроме того, вспомните — может ли быть тело здоровым, если больны его клетки? Оздоровите сперва собственную клетку, а там будет видно… — И он протянул Гейнцу руку через стол.

— С этого дня я рассчитываю на ваше ежедневное посещение гимназии. А также на ваше активное участие в занятиях. Мы еще поговорим — после получения вами аттестата. После получения аттестата — понятно?!

Итак, Гейнц Хакендаль опять посещает школу. Он уезжал в далекие края, он дышал воздухом, насыщенным миазмами, но наконец нашел в себе силы вырваться из трясины и снова, вместе с другими учениками, посещает школу…

Сначала это было нелегко, так же, как после далемского изобилия нелегко было привыкать к скудному столу на Вексштрассе. Но как тело его перестроилось за несколько дней, так и дух быстро окреп и Гейнц взялся за выполнение очередной своей задачи, — вместо того, чтобы разбираться в капризах взбалмошной женщины. Порой, во время перемен, когда все сидели за партами и под дробный перестук столешниц беседовали на своем излюбленном, напыщенно-шутовском жаргоне — причем, доставалось и немецкому языку, и бицепсам соседей, — в нем оживали воспоминания: он видел себя светским денди на низеньком табурете в мастерской французской модистки, вникающим в тайны туалета хорошенькой женщины…

И тогда он другими глазами начинал смотреть на корявые, бескровные, плохо побритые, в прыщах и угрях физиономии своих одноклассников, с брезгливым чувством вдыхал воздух, отравленный голодом и нечистоплотностью, и думал: а стоит ли? Ведь можно жить несравненно легче…

Но тут в класс входил, быть может, тот же профессор Дегенер, и Гейнцу вспоминалась оброненная им фраза, что можно упасть в грязь, но не следует в ней залеживаться… А бывало и так, что дрожь отвращения пробирала его при одной мысли о легкой жизни. И тогда он с яростным увлечением налетал на своего врага Порцига — тот снова подвел его — нет чтобы подсказать человеку, когда спрашивали исторические даты…

— Если ты, старый сукин сын, будешь продолжать в том же духе, ты добьешься, что я провалю экзамены, осрамлю весь класс и тебя в том числе. А тогда тебя ждет общее презрение, купленная на общественные средства веревка и вбитый в стену крюк!

— «Как веревка ни прочна, оборвется и она!» — прошептал Порциг начальные строчки Ведекиндовского экспромта, как всегда шельмовски сощурив один глаз.

«Но, конечно, не мгновенно, а скорее постепенно!»— пропели голоса таинственных норн.

А потом весь класс как грянет хором, выбивая дробь ногами и крышками парт:

— «А бывает и так, что не рвется никак!»

— Вы что, взбеленились, старшие? — загремел профессор Дегенер, пылающим факелом влетая в класс. — Сегодня выпускной класс станет на молитву позади шестиклассников — вы еще глупее, чем эти ребята, у которых молоко на губах не обсохло! Хакендаль, чему вы ухмыляетесь? Ухмыляются кретины, нормальный человек смеется! По местам! Хеберлейн, попробуйте нам объяснить, почему Платон…

Да, Гейнц Хакендаль вернулся домой. Он снова надел свою не по росту короткую школьную амуницию, заношенную до блеска, заплата на заплате. Снова надел уродливое серое белье военного времени вместо нарядных, сшитых на заказ верхних рубашек. Он уже забыл, когда последний раз делал маникюр, и только чаще чем «когда-то», подстригал ногти и тщательнее чистил их щеткой.

Он побаивался, что в классе не обойдется без язвительных замечаний по поводу его обратного превращения из ослепительного мотылька в серую куколку. Но с тем изумительным чувством такта, какое иной раз присуще самому бестактному на свете обществу — обществу сорванцов-школьников, — ни одна душа об этом не заикнулась. Гейнц снова принадлежал к ним. Он снова был для них свой. Они точно забыли, что он не был с ними в таком, что ни говори, важном деле, как сбор оружия. Он по-прежнему участвовал в их жарких спорах, словно бы и не выбывал из их среды, и его выслушивали, изругивали и высмеивали, как всякого другого.

А спорили они очень много, спорили ежедневно, чуть ли не на каждой перемене — и очень горячо. В Веймаре к тому времени было созвано Национальное собрание, оно избрало Фрица Эберта президентом и утвердило для новой Германской республики черно-красно-золотой флаг. Но какие бы это ни вызывало разногласия, суть для них заключалась совсем в другом.

Споры шли главным образом вокруг вопроса: чем кончится война? Какой мир ждет Германию? Вот что волновало их больше всего. О чем только ни говорили в Национальном собрании, а вопроса о мире почти не затрагивали. Утверждали, разумеется, что немецкий народ ни за что не согласится на продиктованный мир. А один из депутатов даже сказал: «Отсохни та рука, что подпишет рабский мир…»

Но даже и эти скудные громы, доходившие из Веймара, не внушали юношам доверия. Они помнили латинское изречение: «Principiis obsta», что в переводе означает: «Протестуй уже с самого начала».

Они же находили, что уже с самого начала никто и не думает протестовать. Они находили, что хоть правительство как будто и протестует, однако, вопреки собственным протестам, делает то, чего чурается на словах. Юноши слышали это решительное «нет», но не верили ему, как не верил и весь народ. «Можно ли на них полагаться? — говорили в народе. — За последние четыре года господа там, наверху, слишком часто надували нас».