Орфография - Дмитрий Быков

— Хорошо поешь, — кивнул Могришвили. — Но в одном месте не так: тата-а-а-та, тата-а-ата!

Он пел фальшиво, негромким дребезжащим голосом. Он слишком долго вполголоса пел деревьям, боясь, как бы его не услышал кто-нибудь из Кавкасидзе и не поднял на смех.

— Повтори! — кивнул Могришвили.

— Спойте за ним, — перевел Ять.

— Но он фальшивит!

— Слышу!

— Что мне делать?

— Спойте, как надо. Может, не заметит. Маринелли повторил первую фразу арии.

— Хорошо поешь, — кивнул Могришвили. — Но надо не так. Ми люди не гордые, ми повторим. — акцент его от раздражения усилился, лицо слегка побледнело, но больше он ничем себя не выдал. — Та-та-а-а-та, тата-а-а-та! Слышишь, нет? Макарони любишь? Макарони ти любишь?!

— Он спрашивает, любите ли вы макароны, — тревожно перевел Ять.

— Скажите, чтобы он поцеловал меня в задницу! — заорал Маринелли и тут же точно скопировал фальшивое пение Могришвили.

— Во-от, — удовлетворенно сказал диктатор. — Теперь вижу, что не только макарони любишь, но и музыку любишь. У нас будет опера, настоящая опера. Но ты поешь грубо, ты поешь низко. В настоящей опере должен быть кастрат, и у нас будет кастрат.

— Wha-at?! — взвился Маринелли, узнав слово, примерно одинаково звучащее на всех европейских языках. — What the hell is he saying?!

— Вероятно, — Ять едва сдерживал неудержимое и вовсе неуместное желание расхохотаться, — вероятно, он перепутал вашу фамилию. Помните, был некто Фаринелли?!

— Откуда этот кретин знает мою фамилию?! Прекратите ржать, разрази вас гром!

— О Господи, простите меня, Маринелли. Он не знает вашей фамилии. Он просто слышал, что в опере поют кастраты.

— Да черт вас всех подери! Почему каждая революция в этом городе начинает с того, что бритвой тянется к моим гениталиям?!

— Это не революция, — пояснил Ять. — Это контрреволюция. Она всегда начинает с этого.

Он до сих пор не верил, что все происходит всерьез.

— Скажите ему, что я иностранный подданный! — фальцетом закричал Маринелли.

— Он итальянец, — пояснил Ять диктатору и страже.

— Я вижу, — кивнул Могришвили. — Итальянцы хороший народ, макарони любят. Если Италия захочет повоевать, мы повоюем с Италией. Ять перевел.

— Может быть, ему надо денег? — тоскливо спросил Маринелли.

— Боюсь, такое предложение только ухудшит наши дела.

— Ну, хватит, — сказал Могришвили. — Я послушал, как ты говоришь. Ты хорошо говоришь. Этого в участок, — кивнул он на Маринелли, — а ты останься.

— Но за что его в участок?! — не выдержал Ять. — Что он вам сделал? Вы просили спеть, он спел…

— Хорошо спрашиваешь, — кивнул Могришвили, — но тут ми спрашиваем. Ми! — неожиданно взвизгнул он. — Завтра вечером он будет петь на базаре, — добавил диктатор после паузы, демонстрируя подданным недюжинное владение собой. — Чтобы никуда не делся, будет сидеть в участке, репетировать. А ты садись, с тобой разговор будет…

Ять опустился в кресло, в которое так недавно его судорожно-величественным жестом усаживал Свинецкий. Все повторялось — не было только стражи. Ну ничего, сейчас поговорим, и, может быть, все окажется ерундой. Он добродушный малый, наверняка все это шутки. Всегда можно договориться.

— Теперь слушай, что я скажу, — спокойно сказал диктатор, останавливаясь прямо перед ним. — Знаешь, кто я?

— Нет, — честно ответил Ять.

— Я Акакий Могришвили, садовник. Был садовник там, — он показал куда-то себе за плечо, — теперь садовник тут. Ты хорошо слышишь?

— Да.

— Встать! Ять встал.

— Сесть, — спокойно сказал диктатор. Ять исполнил и это.

— Встать. Сесть. Встать. Вот так, — удовлетворенно сказал Могришвили. — Хорошо стоишь, теперь сесть. Слушай еще, что скажу. Он сделал паузу.

— Какое твое занятие?

Ять понял, что назвать себя журналистом — значит подписать себе приговор. Не исключено, что новый хозяин города захочет издавать в Гурзуфе газету.

— Я филолог, — ответил он.

— Встать, — невозмутимо приказал Могришвили. — По-русски скажи.

— Специалист по языку.

— Зачем специалист по языку, когда каждый знает язык? Ты всю жизнь чужой хлеб кушал, теперь понимаешь? Что ты еще можешь?

Могу удавить тебя, подумал Ять. Но тут же понял: не может. Эти желто-зеленые глаза парализовали его.

— Могу переводить, — глухо сказал он.

— Нам не надо переводить. Пусть они наш язык учат, правильно? — дружелюбно спросил Могришвили. — Русский язык — красивый язык, богатый язык. Сейчас скажи мне: правда, что в России отменили грамоту? (Об этом Могришвили услышал, когда в январе ездил в Ялту.)

— Правда.

— Хорошо, — кивнул Могришвили. — Вот бумага, пиши. — Он придвинул к Ятю чернильницу. — Пиши разборчиво, печатно и так, как я говорю. Дикрет номер адын. Дик-рет, ти слышишь? Номер адын. С э-та-ва дня — сегодня какой дэнь?

— Двадцать пятое, — еще тише ответил Ять.

— С э-та-ва дня, двадцать пятое цифрой, каждый пишит, как слышит. Это а-би-за-тэл-на. Записал? Хорошо пишешь быстро пишешь. Но не так пишешь! — Могришвили выхватил у Ятя листок. — Это какая буква?

— Мягкий знак.

— Какой звук он делает?

— Он не делает звука, — объяснил Ять. — Он смягчает согласные.

— Согласные и так согласны, зачем их смягчать? — Невозможно было понять, шутит Могришвили или говорит серьезно. — Нам не нужны мягкие согласные, нам нужны твердые согласные. Какая это буква? Вот эта, в начале слова.

Его желтый, очень твердый ноготь упирался в слово «Обязательно».

— «О», — сказал Ять.

— Зачем «о»? Ты говоришь, ты знаешь язык. Как ты знаешь язык, если «о» и «а» не различаешь? А-би-за-тэл-на.

— Но вы сказали — писать, как слышу, — возразил Ять.

— Ты ТАК слышишь? О-бя-за-тел — мягкий знак — но? Нэт, ты слышишь а-би-за-тэл-на!

— Так слышите вы, — упрямо ответил Ять, чувствуя, что есть предел и его унижению — дальше он попросту не сможет о самом себе думать без отвращения. — Но откуда вам знать, как слышу я?

— Все будут слышать, как слышу я, — ровным голосом сказал Могришвили. — Потом словарь сдэлаим. На еще листок. Пиши: Дикрет номер адын. Дальше должен помнить. Дата, подпись. Подпись будет моя. Теперь ступай. И завтра тебя нэт. В девять проверю. Историку сказки — сам приду.

Ять вышел пошатываясь. Могришвили любовно посмотрел на декрет — первый документ гурзуфской государственности, с которого начнется отсчет новой эры. Но с введением нового летосчисления он решил подождать. Не нужно слишком много реформ сразу.

Вернулась стража, отводившая Маринелли в участок.

— Ты наберешь охрану к управе, — сказал Могришвили темному, безошибочно почувствовав, кто из двоих главный. — Будешь начальник этой охраны. Ты пойдешь со мной, — обратился он к белокурому. — Я пойду осматривать парк, ты будешь охранять меня в парке. Да, и вот еще что, носатый. — Он шутливо, но больно ухватил темного за хищный клюв. — На базаре повесишь вот это. Хватит им писать безграмотно, пусть пишут грамотно.

Он вручил темному декрет и вышел в сопровождении белокурого охранника, страшно гордого новой ролью личного стража.

Против воли Ять все ускорял и ускорял шаг, так что вниз, к дому Зуева, летел пулей. Отчего-то ему казалось, что стоит вернуться туда, на второй этаж, к которому он так привык и где был так счастлив, и все станет по-прежнему: он снова будет тот, утренний, счастливый Ять, никем еще не униженный, не предавший несчастного Маринелли (ведь это явное предательство — то, что он дал его увести), не исполнявший дурацкой гимнастики перед садовником — сесть-встать, сесть-встать, — там, в доме, безопасность и покой; и, может быть, перед лицом Тани развеются, как всегда, все химеры. Дом был пуст. Ни Тани, ни историка нигде не было. Взять не могли, нет, взять не могли — ведь убираться сказали ему с Таней, а к Зуеву диктатор назавтра собирается с визитом — не иначе диктовать «дикрет номер два», о том, что предки гурзуфцев альмеки были грузинами… Хлопнула входная дверь.

— Ять, ты здесь?! — кричала Таня. — Охрана мне сказала, что ты здесь!

— Ты была там? — в отчаянии крикнул Ять.

— Да, конечно! Я не могла больше ждать. Они сказали, что тебя выпустили. Что они там с тобой делали? Где Маринелли?!

— Со мной не делали ничего. (Он скорее оторвал бы себе голову, чем рассказал ей о гимнастике и декрете.) Он продиктовал мне идиотский декрет о том, чтобы все писали, как слышит он. У него нет другой заботы, кроме грамоты. Маринелли увели и хотят сделать оперным певцом, но сначала обещают кастрировать. Думаю, угроза пустая, но чем черт не шутит.

Снова хлопнула дверь, и на второй этаж взлетел Зуев. Ять никогда не видел его таким: смуглое лицо стало зеленым, пенсне болталось на нитке.

— Вы здесь? Вы уже знаете?

— Смотря что, — отозвался Ять.