Секта-2 - Алексей Колышевский

– Время, братья, всегда одинаково. Я был там, где нет ни дня ни ночи, и самого времени нет, а здесь время видим мы лишь оттого, что чувствуем, как тела наши дряхлеют. Но ведь солнце во всякий день встает все там же, и все так же освещает и греет нас, и время над ним не властно. Можно сколько угодно осуждать или славить его, но это ничего не изменит. В Элладе философы впервые назвали человека человеком и воздали ему по делам его, а главное для человека дело – это не знать о самом себе правды, вот вы и спорите со мной, словно одержимые гордыней, а все оттого, что правда о вас самих вам же пришлась не по нраву.

Однажды наступил день, когда с библиотекой, как и вообще с Александрией, пришлось распрощаться. Иоанн, успевший с утра побывать на базаре, принес дурную весть: разыскной лист доплыл-таки до берега египетского, их имена названы в нем среди прочих объявленных вне закона, назначена и приличествующая по такому случаю награда. Медлить было непозволительно, в тот же день они нанялись простыми гребцами на корабль и отплыли в Грецию. Это был единственный быстрый способ избежать беды: галерниками не всегда становились одни только рабы, бывало, что в год, когда не было войны и рабов не хватало, их заменяли добровольцами, выплачивая тем небольшое жалованье и сносно кормя во время плавания. Шли на такое дело капитаны судов с неохотой, лишь в случае нехватки гребцов-невольников. Четверым иудеям, находившимся теперь вне закона, сильно повезло, они успели отплыть из города вовремя.

Тяготы не страшили их, никто не роптал, сильнее налегая на весла. С ними был их предводитель и безоговорочно признанный ими учитель, сердца их были отныне постоянно наполнены радостью от свершившейся надежды и безграничной верой в силу Йегошуа, вернувшегося с того света и преобразившегося в Иисуса.

Здесь, в Греции, среди бесчисленных оливковых рощ, горных озер, водопадов, древнейших памятников, Иисус с товарищами провел долгих семь лет, изучая философию в самом сердце ее. Стены множества философских школ были свидетелями его выступлений: римляне не препятствовали их деятельности, и вообще в Греции времен Римской империи всегда царил свой, особенный дух свободы и разрешены были всякие вольности и послабления. Переняв от эллинов огромное количество всего, начиная от простого обихода и военных порядков и заканчивая пантеоном богов, римляне относились к Греции с нескрываемой симпатией и уважением, как относятся к родной матери. Чем дальше от Иудеи, тем меньше значили разыскные листы Синедриона, и четверо друзей чувствовали себя в безопасности.

На второй год их пребывания в Греции Фома познакомился с девушкой, дочерью одного купца, и вознамерился жениться. Никто не стал его отговаривать, и свадьбу сыграли в канун праздника середины лета. Троих друзей Фомы усадили на почетные места, пир пошел горой, все веселились, молодых осыпали розовыми лепестками, чтобы всегда в доме царило изобилие и достаток. Фома сидел за столом, одетый в драгоценные пурпурные одежды, цветочные гирлянды обвили его шею. Одаренный зажиточным тестем, он лелеял планы открытия дюжины лавок, строил воздушные замки будущих своих каменных чертогов, сердце Фомы радостно замирало от ощущения скорой громадной поживы, не в состоянии предвидеть совсем иное будущее…

В самый разгар свадебного застолья, когда уже стемнело и стали раскладывать огромные костры для опасных прыжков над огнем, невеста Фомы внезапно побледнела, поднесла руки к горлу, будто хотела сказать что-то, но, ничего не сказав, рухнула как подкошенная. Сделался всеобщий переполох, все столпились, образовав волнующуюся, точно неспокойное море, толпу, посреди которой незадачливый жених заламывал руки над бездыханным телом своей надежды на новую жизнь. Иисус же стоял поодаль, тогда как Иоанн и Петр пытались пробиться к центру столпотворения, соревнуясь в этом стремлении с родителями новобрачной. Все попытки что-либо сделать для оживления несчастной никакого успеха не имели. Молодую женщину переворачивали то на спину, то вновь на живот, пробовали разжать ей зубы и залить в рот воды или вина, пытались даже вдохнуть ей в легкие воздух – все без толку. В отчаянии Фома поднял голову, и взгляд его, словно пронзив толпу, заметил Иисуса. Тогда Фома взял тело своей невесты на руки и пошел в сторону Христа. Подойдя к нему вплотную, он опустил тело на землю и попросил Иисуса вернуть девушке жизнь, но тот лишь покачал головой:

– Я не умею возвращать жизни, еще нет у меня власти над смертью. Всему свое время, а время победы моей над тленом еще не наступило. Смирись, Фома, я скорблю вместе с тобою.

– Нет! Не может этого быть! Ведь тогда, в пирамиде, когда ты был как мертвый, ты же вернул себе жизнь! Ты смог! – Фому било отчаяние, словно бурлящий поток упавшую в него ветку, слезы застили глаза его, он просил, умолял Иисуса о помощи.

Тогда Иисус встал перед телом девушки на колени и перво-наперво велел оттащить неспокойного Фому. Затем он освободил шею несчастной от многочисленных украшений, а запястья от браслетов. Склонился над ней, принялся внимательно осматривать ее голову и, внезапно разглядев что-то, потребовал принести ему горящую свечу, что и было тотчас исполнено. Иисус бережно повернул голову девушки влево, поднес свечу и принялся капать раскаленным воском ей прямо в ушную раковину, и делал так до тех пор, пока все ее ухо не наполнилось воском.

– Тихо все, – осадил он плакальщиц и скорбно вопящих. – Ждите вместе со мной в полном молчании.

И вот на глазах у множества гостей той свадьбы воск начал шевелиться, гладкая застывшая поверхность его вспучилась, взломалась, и появилась вначале корявая, утыканная крошечными шипами лапка, затем увенчанная мощными челюстями отвратительная голова, а после уж и весь жук, яд которого парализовал девушку. Сейчас жук, задохнувшись без воздуха, выполз наружу. Тогда Иисус ловко подхватил его за спинку двумя пальцами:

– Вот и все чудо, Фома. Скоро она сделается живой, смотри хорошенько.

Щеки девушки от пепельно-серого стремительно обретали нормальный живой цвет. Грудь ее сперва слабо колыхнулась, а потом принялась ритмично вздыматься, губы дрогнули, разошлись, рот сам собою раскрылся. Еще немного, и девушка совершенно ожила, а толпа, ликуя, готова была вознести Иисуса на вершину Олимпа, признав в нем сына Зевса, но Иисус пропал, и все попытки отыскать его к успеху не привели. Позже он никак не стал объяснять свое внезапное исчезновение, сказав Фоме, Иоанну и Петру, что на то у него имелись свои, одному ему ведомые причины.

Что до брака Фомы, то он расстроился уже позже, и поводом к этому стало одно из тех событий, что испокон веку приводят к расставанию супругов. Описывать его здесь нет никакого смысла, ибо что по сравнению с этим вечность. Фома вернулся в старую компанию с тем же, с чем из нее ушел. Вот разве что характер его стал еще более желчным. На расспросы друзей о том, каково это – быть мужем, он частенько поднимал палец и с важностью произносил изречение царя Соломона: «И нашел я, что горше смерти женщина. Чистый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею». После этого Фома обыкновенно удалялся под задорный хохот друзей, и частенько его можно было увидеть в одном из домов терпимости, которыми столь славился город Эфес. Однажды он познакомился там с юной потаскушкой по имени Мария Магдалена и не нашел ничего более оригинального, чем привести ее за собою в дом, где помимо него жили также Петр, Христос и Иоанн. Понимания здесь Фома не встретил и был вытолкан взашей на улицу. С ветреной девицей пытался вначале говорить Петр, но, смутившись ее свободным нравом и насмешками над его серьезностью, вынужден был ретироваться. Затем Иоанн хотел было наставить ее на путь истинный, но и его ждала неудача. Иисус же, войдя в комнату, где она раскинулась нагая и всячески потешалась над не искушенными в таких делах Петром и Иоанном, заговорил с ней в своей обыкновенной манере, то есть очень спокойно, не повышая голоса и сопровождая свои слова благожелательной улыбкой. Слушая его, девица стыдливо оделась, потом расплакалась, разревелась, словно малое дитя, пала перед Иисусом на колени и норовила поймать его руку, но он не позволил ей, вместо этого погладил по голове и велел идти. Оправившиеся от стыда и смущения Иоанн и Петр, а равно и вошедший с повинной Фома хором спросили Христа, что он сделал с этой распутницей, на что Иисус задумчиво ответил им: «Я дал ей лекарство, которое подействует не нынче, но в то время и в таком месте, что разом простятся ей все грехи ее».

Петр Симон неожиданно воспылал любовью к мрамору и стальному резцу. Все свободное время он проводил в развалинах эфесского храма Зевса, где любовался уцелевшими барельефами и, выбрав подходящий осколок поверженной колонны, пытался отсечь от него все лишнее. Поначалу этого лишнего оставалось довольно много, но Симон был настойчив и чрезвычайно упрям, к тому же вокруг него постепенно образовался целый кружок, состоявший преимущественно из мальчишек, которые признавали в нем старшего и однажды робко попросили, чтобы тот стал их учителем. Симон, умение которого возрастало день ото дня, решил посоветоваться с Иисусом и пригласил его на площадку возле храмовых развалин, столь щедро усеянную мрамором, что при желании его хватило бы не одной артели мастеров для создания целого скульптурного ансамбля.