Секта-2 - Алексей Колышевский

Тело, завернутое в белый саван, чуть присыпанный упавшей со стены известковой пылью, лежало на том же самом месте, где и было положено ими ровно сорок дней тому назад. Когда они попытались поднять этот сверток и приготовились было ощутить прежний, знакомый уже вес его, то изумились легкости, которую обрело тело за время, прошедшее с момента его помещения в пирамиду. Оно словно потеряло две трети своего веса, и теперь любой из них смог бы играючи понести его. Уговорились сменяться через каждые тридцать шагов. Так и шли, поочередно передавая легкий, словно вязанка хвороста, сверток.

Положив свою ношу на небольшое плоское возвышение, как будто нарочно здесь имевшееся, они с осторожностью развернули саван, и от увиденного души их обратились в скорбь и смятение. Тело их товарища иссохло, точно всю воду и кровь высосал из него какой-то неведомый огромный паук: лишь кости остались, обянутые пергаментной ломкой кожей, ни малейшего признака жизни не было в нем. Это было концом всего: надежды, веры, расчета на будущее. Теперь ясно было, что прав оказался Фома, – не стоило и ходить сюда. Ныне же предстояло исполнить последнюю волю Йегошуа, похоронить его вблизи пирамид и разойтись, не отметив могилы товарища ни камнем надгробным, ни надписью…

Фома рыдал, ведь это только личина у него была такая, вполне из себя скверная, а что касается внутреннего мира, души, то был Фома неплохим, в сущности, человеком, главным недостатком которого была лишь его сокрушительная способность все подвергать сомнению. Шимон, который в выражении чувств своих всегда отличался некоторой скупостью, сейчас не в силах был сдержаться, и слезы устремились по щекам его, застревая в ранней бороде. Иоанн, казалось, был парализован всем тем ужасом, что пришел на смену величию его ожиданий. Он пал на колени и замер, в безмолвии закрыв ладонями лицо свое.

Шимон вспомнил, что заступа он с собою не взял – не верил, что такое может случиться и могилу все же потребуется копать. Выкопать же сносную яму в такой каменистой почве голыми руками было делом почти несбыточным, и Шимон поискал глазами – нет ли чего подходящего. Заприметил камень: с острыми краями, плоский, если хорошенько взяться за него и что есть мочи грести землю, то, может, что и выйдет. О помощи Шимон не просил, решив, что пусть он лучше в одиночку совершит такой тяжелый и черный труд, чем взвалит его бремя на совесть Иоанна и Фомы.

Небосвод начал понемногу светлеть, различались уже всякие мелочи, и копать стало намного легче. Работал Шимон словно одержимый, не покладая рук, Фома стоял в стороне, Иоанн пристально наблюдал за занятием Шимона. Когда же могила была полностью готова, то Иоанн попросил их еще немного подождать:

– Не станем хоронить его, будто татя, ночью, пусть ляжет в землю, как и положено всякому доброму человеку, – днем, при свете солнца.

Согласились, уселись на камни неподалеку от входа в пирамиду, и здесь свершилось нечто совершенно невероятное: каждый из них, не сговариваясь, почувствовал вдруг необоримую потребность сходить к тому странному, без окон, дому. Желание оказалось настолько сильным, что сопротивляться ему никто не смог, и, оставив тело Шуки лежать как есть, они побрели к странному сооружению, что виднелось в нескольких сотнях метров правее. Когда же они подошли, то увидели, что здание лишено, как и прежде, не только окон, но и дверь в нем непостижимым образом исчезла, да так, что обнаружить следов ее пребывания совершенно не удается. Увлеченные неожиданной загадкой, они обменивались удивленными восклицаниями, высказывали разные пришедшие в голову соображения, пытались исследовать стены, рассчитывая услышать за ними звук пустоты, но все тщетно. Необычный дом словно замуровал сам себя, да так ловко, что ни единого свежего шва, ни малейшего следа работы видно нигде не было. Солнце тем временем возвестило о рождении нового дня, окрасив в оранжевый цвет верхушку пирамиды и на глазах быстро опуская линию света к ее подножию. Так и не разгадав тайны, они решили вернуться и завершить свой скорбный труд, но еще издалека заметили, что каменный постамент, на котором прежде они оставили тело Йегошуа, – пуст! Внезапно ярчайшая вспышка на миг ослепила их, и с воплями они упали на землю, а когда свет столь же стремительно исчез и словно где-то вверху возникла легкая, словно шелест волны, музыка, то в душе у каждого зажглась крохотная искра надежды, которой суждено было превратиться в настоящий пламень радости, когда увидели они Шуки, стоявшего рядом с постаментом и одетого в свои обычные одежды, от погребальных же простыней не осталось и следа! Несомненно, это был он, только сильно возмужал и был наполнен силой, будто в тело его вдохнули жизнь, разогнали кровь в его сосудах, заставили сердце вновь биться. Было все это столь чудесно, что сдерживаться более не было сил. От восторга перед этим несравненным чудом друзья пали на колени, простерли руки к вернувшемуся Йегошуа, завопили что-то, перебивая друг друга, а он смотрел на них без тени улыбки, спокойно, и взгляд его, исходивший от удивительно ясных, цвета неба глаз, пронзал насквозь всякого, оставляя след от своего проникновения прямо в сердце человеческом. Первым нашел что сказать Шимон. Он, как был, стоя на коленях, придвинулся поближе к вновь обретенному другу и коснулся рукой его одежды.

– Ты, ты… – твердил Шимон, как безумный, и все норовил дотронуться до ноги Йегошуа. – Ты живой! – наконец изрек он и рассмеялся в полный голос. – Ай да Шуки! Как же ты нас испугал, расстроил, лишил последней надежды! Но ты же ее и вернул, вместе с верой в чудо Творца. Небывалое! Шуки, отзовись же, дай окончательно поверить, что это ты…

– Встань, – ответил ему голос, но не тот, что был ранее у Шуки, и не тот, которым он давал товарищам своим последние наставления перед сорокадневным заточением. То был спокойный, твердый голос зрелого мужчины. – Встань и прими новое имя свое от меня, дабы и я смог назвать тебе мое новое имя, которое было мне дано во время пребывания в царстве Отца моего, где рождается всякая истина. Отныне ты Симон Петр, что значит «камень», и на тебе, как на камне, построю я церковь свою, по воле Отца Небесного завещанную мне им самим. После моего возвращения нет более Йегошуа, ибо ничто во мне не прежнее, а значит, и прозвище, и имя мое отныне будут новыми. Меня зовите Христос Иисус, сын человеческий, пришедший вас спасти, искупив перед Творцом Предвечным все грехи этого мира кровью своей.

В Египте они более не задержались, делать здесь было нечего. Страна находилась в полном культурном упадке, и от былого величия фараонов остались лишь тщательно отреставрированные, угодные римлянам воспоминания. Разместив свои легионы в крупнейших городах, Рим больше заботился о сохранении своего влияния, чем о каких-то там памятниках древности. Храмы, выстроенные в честь Озириса, которым повезло устоять и при персах, и при македонянах, они без всяких угрызений совести перестраивали на свой лад, устанавливая статуи Юпитера, Минервы и Нептуна, вырубая дополнительные проемы в стенах (так светлее) и заменяя бесценные росписи картинами из жизни пантеона своих идолов. Похоже, что знаменитое римское изречение «Так проходит слава мира» родилось именно здесь, на развалинах некогда великой египетской империи. К тому же и небезопасно это было – оставаться здесь, когда вполне мог приплыть из Иудеи вместе с каким-нибудь кораблем полицейский лист с описанием объявленных Синедрионом в розыск преступников: Йегошуа Хариди, Шимона Пируса, Фомы Каллея. Римская военная полиция всегда работала безупречно и по своей организации равных не имела. Можно с уверенностью сказать, что именно римская военная полиция стала праматерью фискальных служб всех последующих времен и народов.

На шестой день после чудесного возвращения Иисуса они вернулись в Александрию, где прожили более двух месяцев, перебиваясь работой носильщиков в порту. В свободное время они постоянно посещали великую библиотеку, где к тому времени была собрана вся рукописная мудрость этого мира, а особенно книги великих античных философов, бывших у Христа в большом почете и уважении, – Платона и Аристотеля. Их называл он своими учителями наравне с Кадишем, ими зачитывался и порой, когда между друзьями разгорались жаркие споры, участвовал в них с рвением настоящего фанатика, отстаивая честь и непогрешимость науки древних.

– Прежде чем все отрицать, – выговаривал он, бывало, Фоме, – нужно хоть немного примерить написанное на себя, а не торопиться скинуть с себя воз чужой мудрости, столь щедро нам завещанной Элладой.

– Но сейчас другое время! Не может же быть так, что те, кто написал все это, предвидели, как сильно изменится мир за последние триста-четыреста лет, – кипятился Иоанн, и Петр согласно вторил ему.

– Время, братья, всегда одинаково. Я был там, где нет ни дня ни ночи, и самого времени нет, а здесь время видим мы лишь оттого, что чувствуем, как тела наши дряхлеют. Но ведь солнце во всякий день встает все там же, и все так же освещает и греет нас, и время над ним не властно. Можно сколько угодно осуждать или славить его, но это ничего не изменит. В Элладе философы впервые назвали человека человеком и воздали ему по делам его, а главное для человека дело – это не знать о самом себе правды, вот вы и спорите со мной, словно одержимые гордыней, а все оттого, что правда о вас самих вам же пришлась не по нраву.