Мой дед Лев Троцкий и его семья - Юлия Аксельрод

РГ: Как вы пережили смерть дедушки?

Волков: Прошло много лет. Я сам уже прожил жизнь. Дедушка был мне и дедом, и отцом. Я очень переживал тогда. Самое интересное, что мне тогда долго снились сны, что он не умер, а просто прячется в подвале того дома, где мы жили. Сейчас, спустя много времени, я смотрю на ту борьбу, которую вел Леон Троцкий с бюрократией сталинизма, и понимаю, что ему было не суждено умереть от старости у себя в постели. И так получилось, что он умер фактически в окопах, борясь за свои идеи.

После Сталина, я хочу сказать, что и все другие советские бюрократические системы, даже Горбачев, тоже очень плохо смотрели на Троцкого как на политического лидера.

РГ: Как перенесла смерть Троцкого его супруга Наталия Седова?

Волков: Для нее все это было очень тяжело [273] . Прошло много-много лет, прежде чем мы смогли увидеть улыбку на ее лице. Я помню, как она ходила по дому совершенно отрешенная от всего, покачиваясь из стороны в сторону. Ее взгляд говорил о том, что она находится не в этом мире. То, что моя семья жила в этом доме, немного скрашивало ее горе.

РГ: Сколько лет семья жила после убийства Троцкого в этом доме?

Волков: Тридцать лет. Здесь я женился, у меня родились дети и выросли.

Из примечаний Ю.Г. Фельштинского к интернет-изданию «Л.Д. Троцкий. Архив в 9 томах»

Рамон Меркадер (1914–1978) – испанский коммунист, член террористической группы, организованной советскими спецслужбами для убийства Троцкого. Группой руководили его мать Каридад Меркадер и агент ОГПУ Наум Эйтингон. Убийце удалось втереться в доверие к Троцкому и 19 августа 1940 г. нанести ему смертельный удар ледорубом (Троцкий умер 20 августа). Меркадер 20 лет отсидел в мексиканской тюрьме, так и не выдав тех, кто организовал убийство. За свой «подвиг» он был удостоен звания Героя Советского Союза. После освобождения жил в Чехословакии, с 1964 г. в СССР. Работал в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС под именем Р.И. Лопеса. В середине 70-х годов по приглашению Ф. Кастро уехал на Кубу. Похоронен в Москве.

Из писем Н.И. Седовой-Троцкой Саре Якобс-Вебер

3—4 июня 1941 г.

<…> Мне было что-то вроде 18 лет. <…> Это было ранней весной. Как это было давно, Сара. Тогда все чувствовалось иначе. Сколько бедствий с тех пор. <…> Но было и счастье – его никто не смог отнять у нас, никто и ничто… Оно было.

4 июня

А сегодня я все рассказываю Левику, рассказываю, как все прошло. Он ничего не знает… Сара, Сара, невыносимо мучительно продолжать все без них. Пустая комната. Я сегодня с трудом вошла туда, чтобы открыть окно… Все кажется, что я найду его за письменным столом, как прежде…

Нет, нет, этого никогда не будет, никогда, никогда.

Из книги Б. Рунина «Мое окружение»

Мы уходили на войну душной ночью начала июля сорок первого года в составе одного из полков Краснопресненской дивизии народного ополчения города Москвы. Уходили – в прямом значении этого слова: в пешем строю, по Волоколамскому шоссе, на запад.

Каждый раз, вспоминая ту ночь, я думаю о том, что за всю историю войн ни в одной армии мира, наверно, не отмечено другого такого случая, чтобы целое подразделение состояло из профессиональных литераторов. Нас было примерно девяносто человек – прозаиков, поэтов, драматургов, критиков, вступивших в ополчение через оборонную комиссию Союза писателей. В одном строю шагали и уже маститые, такие, как Юрий Либединский, Степан Злобин, Бела Иллеш, Рувим Фраерман, Павел Бляхин, и мало еще кому известные в ту пору писатели, как Александр Бек или Эммануил Казакевич.

Я упоминаю только тех, кому суждено было дожить до Победы и кого лишь потом, после войны, не пощадило неумолимое время. А скольких мы недосчитались уже очень скоро – в октябре того же сорок первого года после разгрома под Ельней и окружения…

И хотя после ельнинско-вяземского окружения судьба бросала меня на самые разные участки фронта – и под Ленинград, и в Карелию, и в Заполярье, и в Корею, – первые дни войны остались для меня самыми памятными. Никогда раньше не бывало у меня так много верных друзей, и никогда потом не доводилось мне испытывать горечь стольких одновременных утрат… Все они умерли не в своей постели, а были убиты. Их могилы в большинстве своем неизвестны… Их имена высечены на мраморе в вестибюле Центрального Дома литераторов в Москве строго по алфавиту, независимо от их литературной или воинской славы.

Из письма Н.И. Седовой-Троцкой Саре Якобс-Вебер

25 сентября 1941 г.

<…> О ЛД <…> Да, он позволял себе стоны наедине с собой и пугался, Сарочка, когда вдруг обнаруживал, что я могла их слышать. Я знала причины их и ни о чем не спрашивала, чтобы не углублять его страдания – потерю Левика, мука за невинного Сережу… <…> Лев Давидович в последнее время не исключал возможность, что он жив… Или он высказывал эти предположения для моего утешения, чтобы дать мне за что держаться, если с ним самим что-нибудь произойдет… Этот разговор произошел у нас после 24-го мая 1940 г., знаете, Сара, ЛД даже сказал мне один раз со сдержанным волнением и как будто ища примирения для себя и для меня с тем, что должно было случиться, по его глубокому убеждению: «Моя смерть может облегчить положение Сережи…» – «Нет… нет… нет…» Я с горячей тоской не приняла этого. Вспоминаются мелкие подробности, которые говорят, что в тот период времени ЛД находился в сознании неизбежности нового удара, несмотря на вполне бодрое состояние и на напряженную работу. Он мне как-то сказал: «Тебе, Наташа, надо переменить твой обычный выходной костюм… столько было фотографий… Ты выходишь одна… Надо изменить это…» Когда я ему показала образцы материи на костюм, он остановился на наиболее темном (серые тона), как и я, но как будто на этот раз не потому, что это ему больше нравилось, обычно он предпочитал более светлые, а по каким-то другим соображениям, даже как-то насторожился, будто боялся, что я угадаю его мысли: облегчить мне задачу в будущем… Подбор этот произошел на этот раз печально. <…>

Знаете, я не могу, когда говорят об убийстве, о смерти его. <…> Говорят же просто, повседневно… Как в последние минуты его жизни, Сара, я ждала, что он выпрямится и распорядится собой сам. Другие, чужие, распоряжались им – нестерпимо, мучительно. Когда его снова опустили на постель и все было кончено, я стала на колени и приложилась лицом к ступням его ног. Ах… Ах… Сара, как, как они посмели поднять на него руки… Я знаю, знаю все. Но его нет. Как это странно… Смерть, убийство, это как будто к нему не относится. Но его нет. Во сне, один раз, произошло то, чего я ждала у его постели… Он из своей комнаты вышел, прошел через спальню, вошел в мою комнату, подошел ко мне и спокойно сказал: «Все кончено», т. е. то, что произошло 20 августа. Он снова во всей своей силе и жизненности. <…>