Никогда не было, но вот опять. Попал 4 - Константин Богачёв

— Речи подрывные ведёте! Но я вас не за тем вызвал, чтобы выслушивать ваши домыслы, о вещах в коих вы мало что понимаете. Мне поручено проследить, чтобы вы в целости и сохранности предстали перед Государём и я намерен поручение это выполнить.

— Извините! Не сдержался! — буркнул я. Мещеряков стал мне выкать, значит, намерен вставить мне клизьму.

— Так вы мне не ответили. Зачем вам был нужен этот самоубийственный прыжок? — холодно осведомился тот.

Вот доколупался! Но не рассказывать же ему, что мне так захотелось! Придется вешать лапшу на уши.

— Я уже вам рассказывало будущих войнах и воздушных боях, которые будут происходить на высоте два-три километра, а то и выше. Так вот лётчики со сбитых самолётов будут спасаться, прыгая с парашютом. Если они раскроют парашют на этой высоте, то станут лёгкой мишенью для вражеских пилотов. А вот если они будут раскрывать парашют поближе к земле, то у них будет больше шансов выжить.

— Ты хочешь сказать, что спасающихся лётчиков будут убивать прямо в воздухе? — удивлённо спросил Мещеряков.

— Будут, ещё как будут! — заверил его я.

— Не может такого быть! — не поверил тот. — Это же неблагородно!

— Помилуйте Ваше Превосходительство! О каком благородстве по отношению к смертельному врагу может идти речь? Если враг не сдаётся его нужно уничтожить, вот и уничтожали. Поэтому я и подумал, что надо будет отработать технику затяжного прыжка, ну и прыгнул.

Мещеряков покачал головой и сказал:

— Вот что, господин Щербаков, с этого момента никаких полётов и прыжков. Вот когда вернётесь в свой Барнаул, можете хоть в лепёшку расшибиться, а пока вы в столице, то извольте слушаться.

— Но… — попытался вякнуть я.

— Никаких но! Иначе вас в камеру запрут. А с завтрашнего дня приходите сюда к девяти часам. Будете писать.

— Что писать? — удивился я.

— Мемуары о вашей жизни в ином мире и о событиях, что там происходили.

— Но у меня почерк плохой и грамматики вашей я не знаю, — попытался я увильнуть.

— Пишите, как можете. Мы разберёмся. И вот ещё! Что за дела у вас с Хруновым?

— Да нет пока никаких дел. Он готов вложиться в мои проекты вот и обговаривали условия. Мне его деньги нужны, а ему… что ему нужно я так до конца и не понял.

Мещеряков снова внимательно меня осмотрел, покопался в папке с документами и, вынув оттуда листок, стал читать. Я сидел смирненько и ждал продолжения. Отложив листок, Мещеряков задал мне совершенно неожиданный вопрос:

— А скажите-ка, юноша, откуда вы знаете некого Петухова Макара?

— Кого, кого? — непритворно удивился я, поскольку никакого Петухова да ещё Макара я не знал. — Я этого Макара не знаю!

— Ну как же? Ещё вчера вы его лупили тростью, спасая Хрунова от ножа.

— А, Гребень! Значит, его Макар зовут. Так вчера я его впервые увидел, хотя раньше слышал о нём от Горлова Игната Степановича. Тот рассказывал, что этот Гребень убил Голубцова Ефима, помощника Хрунова.

Пришлось рассказать Мещерякову всё, что мне было известно о Гребне. И как я его заподозрил. Мол, после того как на меня не раз покушались я стал жутко подозрительным. Вот и приметил притаившегося Гребня. Правда, немного лопухнулся, но успел во время.

— А почему вы, юноша, не стали дожидаться полиции? — спросил Мещеряков.

Я пожал плечами и сказал:

— Там и без меня было кому полицию дожидаться!

Не говорить же полицейскому чиновнику, что Хрунов мог в полицию и не обращаться, разобрался бы сам. В таком случае я бы стал соучастником. А мне это надо!

— Уж не потому ли, что у вас не было уверенности в желании Хрунова привлекать к этому делу полицию? — Чуть насмешливо проговорил Мещеряков.

Я снова неопределённо пожал плечами, давая понять, что это всего лишь его собственные домыслы и ко мне они никакого отношения не имеют. Но порадовался, что у Фрол Никитича хватило ума сдать Гребня в полицию. Всё таки Санкт-Петербург это не его родной Томск. Здесь его возможности мизерны.

— Ну что же с этим делом разобрались! — сказал Мещерякоов и добавил: — Хотел я вас, юноша, поругать, но вижу, что вы не слишком боитесь нравоучений, потому жду вас завтра к девяти часам.

— Но у меня завтра намечена встреча с господином Сойкиным, — попытался выкрутиться я.

— Ничего, Иван Николаевич его на вашем аэродроме встретит и всё ему покажет и даже разрешит вашим помощникам его покатать. А за вас он извинится.

— Но мне с ним надо договориться об издании книги! — не сдавался я.

— Этой что ли? — выдвинув ящик, достал книгу Мещеряков.

Ну, господин Прудников, ну и жук. Вместо того чтобы отдать книжку жене, он её к докладной записке присовокупил.

— Я обещал госпоже Лиховицкой издать её книгу в столице, — удручённо сказал я.

— Если цензура пропустит, то господин Сойкин её издаст.

— Ага, издаст! — проворчал я. — Там такая мегера её читает….

— Вы, юноша, оскорбляете даму, — ухмыляясь, сказал Мещеряков. — Варвара Ильинична Стародубцева — женщина не без странностей, но книгу вашей протеже сочла интересной и рекомендовала её к печати. И сколько мне известно: Петр Петрович Сойкин готов её издать.

Я удивленно уставился на полицейского чиновника. Потом сказал:

— Не ожидал! Хорошо! Завтра к девяти я приду, и буду писать, как вы их называете «мемуары». Одно замечание: очень не хотелось бы, чтобы их содержание было известно кому-нибудь из наших «заклятых друзей», — сдался я.

— А вот об этом не беспокойтесь! — жестко произнёс Мещеряков. — Будут приняты все надлежащие меры секретности.

Я не слишком поверил сказанному, но промолчал и, поняв, что мне пора из кабинета милейшего Арсения Владимировича испариться, вежливо попрощался с хозяином.

«Наконец-то спохватились» — размышлял я, медленно бредя вдоль улицы по направлению гостиницы. Приказ Мещерякова писать «мемуары» говорил о том, что возможно мне поверили, но почему так поздно? Скорее всего, как у нас ведётся, никто не стал брать на себя ответственность и все ждали указаний, а указаний не было. А сейчас или получили приказ, или, что более вероятно, Департамент полиции в лице Мещерякова и, разумеется, директора Дурново, решил проявить инициативу. Лишь бы ребята не переусердствовали и не заперли меня в подвале.