Лед под кожей - Вилма Кадлечкова

наказать. А лишь для того, чтобы последствия помогли тебе понять, что подобный вид свободы имеет высокую цену. Гордость – первая монета. В твоем случае она пострадает явно больше, чем кожа.

Старый профессор тянется к тому же нижнему ящику, где была папка, и вытаскивает инструмент абсолютного унижения, сплетенный из гибких мицелиальных волокон, прямиком с Ӧссе; на Земле подобных вещей не встретить уже пару веков. Он взмахивает рукой – и волокна раскрываются с тихим свистом, от которого Лукас цепенеет.

– Если бы тебе было восемь, я ударил бы пару раз через штаны; но, учитывая твой подчеркнутый тобою же возраст, конечно, все будет иначе, – ухмыляется отец. – Штаны ты снимешь, а ударов будет пятьдесят. Уточню: пятьдесят за каждого, кто приехал в Блу-Спрингс без моего разрешения. Необязательно исполнить все сегодня; это и физически невозможно. Даю тебе год и один день. Ты будешь вести учет, ты скажешь «хватит». Мне все равно, сколько унизительных визитов к этому столу в итоге выйдет.

Лукас проводит рукой по волосам. Ему требуется время, чтобы снова заговорить.

– Это абсурд, – выдыхает он. – Ты просто не можешь… не можешь со мной так… поступить.

– Веди себя достойно, Лукас! – окрикивает его старый профессор. – Я сознаю, что твоему эго эта экзекуция нанесет ощутимый ущерб, но не могу сказать, что мне хочется его щадить. Совсем наоборот. Когда в твоей голове уложится, что выбора нет, дай мне знать. – Он демонстративно бросает розгу на стол, раскрывает ӧссенский свиток и погружается в чтение.

Лукас раздумывает, не схватить ли розгу и не попытаться ли убить отца.

Рё Аккӱтликс. Это кромешный ужас.

Около минуты он сидит без движения. В голове проносится целая вереница отчаянных действий, которые попытался бы предпринять на его месте кто-то другой. Лукас по привычке обходит все вершины треугольника, в котором уже годы бьется словно овца в загоне, – три крайние возможности, три границы: убить отца, сбежать из дома, совершить самоубийство. Четвертый вариант – сойти с ума от всего – он традиционно не включает в свои размышления; это не возможность, так как не зависит от его воли. Лукас думает, что хотя бы закатит грандиозную сцену: начнет вопить, орать что есть мочи, изображать приступ истерики, выбрасывать свитки из библиотеки, кататься по полу, хватать отца за одежду и угрожать полицией. В отвращении, которое вызывают подобные мысли, хорошо видно, какие мощные барьеры против проявления эмоций воспитал в нем отец. Если коротко, Лукас слишком рационален для каких-либо мелодрам.

Двигаясь по окружности, он снова возвращается к убийству; оно в его размышлениях появляется чаще всего. Лукас представляет, как зарежет, застрелит или задушит старого профессора… но странное дело: подобный акт насилия на самом деле не удовлетворяет его настолько, насколько можно было бы ожидать. Простая смерть – это ненастоящая победа; он вдруг видит это. Даже убей он старого профессора, это не будет значить, что тот проиграл. Что-то из того, что отец сказал сегодня, открыло перед Лукасом совершенно новое пространство… новое направление мыслей, существенно более пугающее.

С того момента все перестало быть прежним.

Размышляя, Лукас вдруг нащупал то самое; он вдруг чувствует этот сдвиг. До этого отец, по крайней мере, делал вид, что его целью является нечто вроде воспитания, в честь чего необходимо запихать разбалованному сыну в голову все достижения ӧссенской письменности. Он прикидывался, что методы принуждения, которые он использовал на пути к этой цели, являются лишь необходимым злом. Теперь все изменилось. Теперь он впервые вслух назвал настоящую цель их конфликтов.

Впервые использовал то самое слово в связи с этим.

Власть.

«У МЕНЯ ЕСТЬ ВЛАСТЬ, А У ТЕБЯ НЕТ».

Все, что до этого Лукас лишь подозревал, вдруг кристаллизуется в четкую форму. Наглядную, читаемую, совершенно очевидную.

Отвратительную.

Фактически отцу совершенно безразлично, что произошло в Блу-Спрингс. Рё Аккӱтликс, он ведь даже не требует, чтобы Лукас извинился! Он не желает, чтобы Лукас признал свою вину или проявил смирение или сожаление. Не хочет от него заверений, что такого больше не повторится, – после чего обещаний, что он все исправит. Ему абсолютно нет дела до конкретного вида совершённого греха, потому что он и без этого не пытается его наказать ЗА что-то. На самом деле отец использует эту ситуацию, чтобы дать прочувствовать свою власть. Он всегда это делал, но сегодня впервые признаёт это открыто. Сам себя он называет «противной стороной», что имплицитно заключает в себе конфликт. Не говорит он и о «непослушании» или «наказании», вместо этого о «свободомыслии» и «репрессиях». Старый профессор выложил карты на стол. Он хочет сломать Лукаса, хочет овладеть его волей и больше этого не скрывает.

Это признание пробуждает в Лукасе инстинкт самосохранения… и в то же время кажется ему чем-то по-настоящему поразительным. То, что происходит между ним и его отцом, – это уже не ОТНОШЕНИЯ. Это ПАРТИЯ. Это ВОЙНА. Более того – Лукас уже не жертва, а одна из сражающихся сторон. До этого он играл в роли пешки, которая маневрирует на минном поле; пытался прожить день за днем без особых промахов, минимизировать усилия и максимизировать полученную выгоду. Теперь он впервые увидел хотя бы намек на замысел, который руководит всем этим представлением. Он все еще остается солдатом; увязает в болоте по самое горло – особенно сейчас, когда его ждет эта безумная экзекуция; но в то же время он смотрит на все глазами генерала.

Ему вдруг совершенно неважно, что станет с его телом. Речь лишь о том, что он может получить в результате того или иного хода, выступления, действия – какой политический капитал, какую позицию. Ему не нужно бежать от отца. Не нужно убивать его. Не нужно ничего избегать. Вообще говоря – ему нужна победа не материальная, а идейная.

«У МЕНЯ ЕСТЬ ВЛАСТЬ, ЛУКАС, А У ТЕБЯ НЕТ».

«И однажды она будет моей», – думает Лукас с дикой ненавистью, идя нарочно за самой большой кружкой, какая только есть в доме. «У меня будет власть – потому что в тебе останется больше чувств, больше слабости, чем во мне. Продолжай в том же духе, истязай меня дальше – и не перестанешь удивляться!

Это я буду считать удары.

А ты будешь трястись от ужаса».

Глава восемнадцатая

Маятник в небе

Буря закончилась. Улицы в окрестностях разрушенной скоростной дороги были еще безлюднее, чем обычно бывает в ночном городе, будто случайные прохожие чувствовали тоску и предпочитали обойти это место стороной. Камёлё так хорошо их понимала!