Прекрасность жизни. Роман-газета. - Евгений Попов

— Конечно, нет,— строго покачал головой Хунцихун Теодорович.— Ведь именно практически в тот самый момент, когда я мог это сделать, в дверь бунгало требовательно застучали, так что я еле оделся и едва успел спрятать под топчан 12-летнего мышонка. Зашел наш местечковый комиссар-исправник, довольно неотесанный, между нами говоря, человек, грубый исполнитель старой формации. Презрительно осмотрев мое жилище, но не обнаружив ничего подозрительного, он зачитал ярлык о моей немедленной реабилитации, после чего меня увели на расстрел, и любовь моя, таким образом, тоже оказалась той смутной точкой в розовом телесном тумане или, если выражаться точнее, той самой разноцветной фелюкой, на которой столь неудачно бежала ваша ветреная сучка, но фелюкой, уже пересекшей воображаемую линию горизонта, отчего в моем случае побег, стало быть, удался, тем самым лишний раз подтвердив тезис Евгения Попова о прекрасности жизни...

И тут вдруг зашуршало, заухало в кустах! Увлеченные воспоминаниями охотники так-таки не замечают, что прямо на них несется истинная цель их многовременного ожидания — громадное черное чудище с огнедышащей пастью и расширенными, как от атропина, зрачками, тоже полыхающими огнем. Они все бубнят, шаманят, выкрикивая время от времени: «Любовь! Нравственность! Гуманизм! Мораль! Самоочищение! Как жить, если потеряны истинные критерии прекрасности жизни?!»

Дрожит земля от топота лап черного чудища, и слепящие языки холодного пламени жадно лижут все окрест, но друзья по-прежнему лишь бубнят да шаманят, да ноют да хнычут, совершенно не желая считаться с имеющейся реальностью.

Ну и что же? Что? Неужели зазевавшиеся дундуки будут съедены этим практически баскервильским чудовищем?

Нет, отнюдь нет! Литература вновь торжествует свою победу над жизнью. Чудище громадным прыжком перемахивает через них и, грохоча, удаляется.

— Гребаный Конан Дойл! — в отчаянии восклицают друзья, наконец-то вернувшиеся из своих эмпирей на землю и видящие, что счастливый случай безнадежно упущен. Кряхтя и осыпая друг друга площадной бранью, они разворачиваются в скрадке на 180° и снова выставляют наружу ружья в ожидании развязки.

ГЛАВА 1980

Золотой обруч

— Миленький ты мой, маленький... Это кто у нас холесенький такой, сердитенький?.. Ты знаешь что? Мы, наверное, сейчас, знаешь, мы, наверное, сейчас, ты пока лежи, а я сейчас поджарю яишенку, и там нам мама, знаешь, дала рыбку какую-то, вкусненькую-вкусненькую, знаешь, как вкусно будет? А ты лежи, лежи, ты пока не вставай... Пока еще рано...

— Я сам знаю, что рано, что поздно...

— Но ты любишь меня?

— Не знаю.

— Нет, ну ты любишь меня?

— Люблю.

— Это — правда?

— Это — правда.

БЫТОВОЙ РАЗГОВОР

Однажды, ближе к сумеркам, некая красивая, молодая, здоровая девушка была ведома по Центральной улице нашего города К. высоким, сильным, молодым мужчиной нужной осанки и в малодоступных вальяжных одеждах. Это была известная всему городу парочка: молодой, но крайне опытный зубной врач Нелли Попсуй-Шапко и тридцатишестилетний начальник крупного строительного треста товарищ Кокоулин. Пар вырывался изо рта. Шли под ручку. Счастливые, красивые, живые... Смеялись... Ну просто так, смеялись да и смеялись. Просто — от обилия жизни, от молодости, здоровья, счастья, красоты.

Их роман определился в прозаическом кабинете стоматологии, где Кокоулину был с блеском удален единственный на всю его сверкающую челюсть сгнивший зуб. А потом нашлись и другие общие интересы. Нелли и Кокоулин даже сильно удивлялись вначале, что как это они до сих пор не только не встретились, но и совсем не подозревали о существовании друг друга в городе, где все, кому нужно, друг друга знают. Все и вся.

Ну, Кокоулин-то, положим, тут немного лукавил. Да и как бы это он смог не слышать о взбалмошной, красивой и эксцентричной дочери философского профессора Попсуй-Шапко, когда на протяжении всех лет вхождения ее в зрелость самые различные о ее персоне слагались в городе слухи, очень соблазнительные для мужских ушей.

Первая и самая звонкая история была, это когда она, в то время 17-летняя невинная девочка, вдруг бурно сошлась с тоже известным всему городу графоманом, сорокалетним, велеречивым Александром Николаевичем Клещевым, бывшим журналистом. И поселилась у него, в маленькой комнате обширного барака на улице Достоевского, в блатном районе на берегу грязной и вонючей речонки Качи.

Клещев этот, будучи провинциальным гением, был, по рассказам, к ней снисходителен, а сам все писал какой-то совершенно непечатабельный и стыдно выслушиваемый нецензурный роман в стихах о всемирной канализации и всеобщем разложении. Он ее даже, наверное, и мучил, потому что вскоре их отношения были совершенно прерваны. Рассказывали, что лично сам профессор вмешался и поставил перед любовниками условие: либо Клещев с его помощью будет иметь очень плохую жизнь, поскольку криминально нигде не служит, являясь фактическим тунеядцем, либо дочка найдет в себе ум, чтобы прекратить эту позорную для философии, города и лично профессора связь. Ну и правда ли это, неправда, но вскоре Нелли уже вновь жила в обширной родительской квартире на Свободном проспекте, где и осуществляла периодически различные неприятные чудеса.

Фигурировали в слухах — и пьяный квартирный дебош во время отсутствия дорогих родителей, круизирующих вокруг Европы, и гулянки с длинноволосыми сопляками из вокально-инструментального ансамбля «Аскеты»: омерзительная музыка в два часа ночи, битье хрустальной посуды, а то вдруг какой-то адресат слал из Гурзуфа телеграмму: «Нелька! Я тебя безбожно люблю. Вышли сто. Нету выехать», о чем откровенный профессор с возмущением рассказывал своим коллегам, а те с ужасом делились полученным в кругу семьи и т. д.

И т. д. Вот какие ползли по городу слухи, то затухая, то разгораясь. Вот так обстояли дела с Нелли Попсуй-Шапко, но Кокоулин таких дел не боялся, потому что был он человек тридцатишестилетний, холостой, тертый и очень на это надеялся.

Да что там надеялся! Он и не надеялся даже, а просто-напросто был совершенно уверен в своих силах. Его, как бы это поточнее сказать, его даже как-то бодрил, подзадоривал этот рой слухов, вьющихся над прелестной головкой избранницы. Он знал себя. Он знал, какое изумление в городе вызовет их предстоящий брак и дальнейшая счастливая семейная жизнь. «Кто бы мог подумать,— будут говорить в городе,— что из этой особы смогла выйти такая хорошая жена».— «Да уж, сошлись два сапога пара,— будут говорить в городе.— Этот скакал-скакал, менял-менял, а ведь тоже — смотрите-ка вот, остепенился-таки. Работник-то он блестящий, можно сказать, и как организатор, и как специалист, с людьми умеет работать, а ведь тоже доходило, что чуть из партии не вытурили, на волоске удержался, да и то — сверху помогли...»

Так что роман их рос, креп, мужал и явно клонился в сторону законного брака. Кокоулин сам про себя решил, что этим дело и кончится. А как он когда решал, так всегда и получалось.. Он решил, он смирился с предстоящим браком, и это его ничуть не огорчало: все-таки тридцать шесть уже, и она конечно же хороша, холостяцкая жизнь в благоустроенной квартире, но все-таки — и тридцать шесть уже, и в печень постукивает, и черт его знает — может, оно и лучше как-то звучит: «Кокоулин с супругой»? А то, что слухи, дела — ну тут, повторяю, совершенно спокоен был Кокоулин. Он знал себя, строитель! Он умел строить, ломать, формировать, направлять. Он знал все!

Вот и шли под ручку ближе к сумеркам. Шли к кому-то в гости, на квартиру, где сладко поет магнитофон и звенят бокалы и где такие же молодые, такие же стройные, такие же высокие, крупные и счастливые победители жизни так же хохочут, так же умны, так же белозубо улыбаются. И от той белозубой улыбки их ломит и режет в глазах у всего света.

— Здравствуйте,— вдруг сухо ответила она, чуть замедлив шаг. Кокоулин невольно глянул и увидел на углу, близ лотка с пирожками, следующую картину.

Там, на углу близ лотка, там пар валил из этого лотка, а рядом на углу, стоял тусклый человечек в затрапезном и, сняв шерстяную варежку, аккуратно кушал ливерный пирожок ценою в пять копеек.

— Привет,— повторил человечек.

И влюбленные пошли дальше.

— Прости, Неля, это кто? — спросил мужчина.

Женщина молчала.

— Эй! — Он шутя и легонько ткнул ее в бочок.

— А? Что? Извини, не расслышала.

— Я спросил, кто это?

— Кто? — Дама помедлила, а потом вдруг вроде бы даже и обозлилась. Во всяком случае, она довольно напряженно ответила: — Это? Это мой бывший муж. Слышал?

— Что-то такое слышал,— сказал Кокоулин.

Но этот вот вызов в ее голосе, эта явная злость сильно и неприятно поразили его. Он засмеялся.

— Слышал, слышал,— сказал Кокоулин.— Значит, это ничтожество и есть тот самый «муж», кто он там — гений-полугений? Он, да?