Прекрасность жизни. Роман-газета. - Евгений Попов

— Я не знаю, относится ли к прекрасности жизни порнуха,— говорит один из них, Пров Пиотрович, выше среднего роста, во фризовой шинели, с суровым обмороженным лицом, в угрюмых рытвинах которого, казалось, навеки залегли жесткие складки, след концентрационных лагерей, в которых он добровольно провел всю свою жизнь, после чего его реабилитировали и выпустили в лес, чтобы он этой охотой пуще неволи оправдал и не зачеркнул свое прошлое,— но считаю, что имею право на одну историю, напрямки связанную с порнухой, и хочу рассказать ее тебе, Хунцихун Теодорович, как помнится, мы уже перешли на «ты», так что не серчай, выслушай, пойми меня правильно, как человека, витающего в сфере искусства, и не преследуй автора за этот рассказ, так как он не занимается порнухой, а всего-навсего ее пародирует, имея впереди перед собой далеко идущие вперед цели нравственности, гуманизма, морали, самоочищения, всего того, что и составляет в какой-то степени прекрасность жизни.

— Дык етта совершен правильно, паря!..— Хунцихун Теодорович выпрастывает руку из огромной, ватной, дышащей паром рукавицы и, разжав сухонький кулачок, кладет в свой маленький рот зубик сенсена, чтобы у него поменьше пахло изо рта.— Совершен прувиль, потому что я когда был в ссылке, то у меня в бунгало двенадцатилетняя девочка мыла полы и однажды сказала, раскрасневшись, отставив ведро и тряпку, вытирая потный лобик тыльной стороной ладошки, сдувая прилипшие к этому лобику одинокие волосики ее прямой прически,— начинает он и тут же заканчивает, потому что Пров Пиотрович, как выясняется, уже некоторое время рассказывает о своей нелегкой жизни.

— И происходило это конечно же на юге, потому что на юге — тепло. Меня тогда только что выгнали из ГШД, Гильдии Шурующих Духовку, и я снимал за 2 доллара в сутки сарай у армянина, ненавидевшего сенатора-биттла Маккарти и тайно сочувствовавшего коммунистам. Я приехал туда не один, а с громадной долей скарба, состоящего из наспинного рюкзака, битком набитого всякой всячиной: тут и утюги, и бутылки, и листы запрещенных клеветнических произведений. Сарай стоял на самом берегу чудесного теплого залива, который, как вогнутая линза, занимал полнеба и граничил на горизонте лишь с еле фосфоресцирующей цепочкой кораблей американского седьмого флота. И мы были счастливы там с Елизаветой Бам, девушкой 37 лет, отчаянно черноглазой, пока она не бросила меня, убежав через залив в Турцию. Она плохо знала географию и утверждала, что возвращается в Византию, ждет, когда и я к ней тоже вернусь, и мы будем жить долго, счастливо и умрем в один день. Мы вместе приехали и вместе жили в сарае, ничего не говоря о нашем предстоящем будущем, как бы даже вовсе и не планируя его. Грех так думать, но, очевидно, из-за этого она и уехала, ожидая, по-видимому, что я раскаюсь и вскоре возвращусь к ней.

А я, признаться, вдруг неожиданно затосковал после ее внезапного отъезда и, проводив ее до разукрашенной флагами многих стран фелюки, долго бродил по берегу залива, бросал в воду камешки, много и напряженно размышляя о том, что концентрические круги, расходящиеся по поверхности, существуют лишь в прямом направлении, необратимом и необратном. Как странно все здесь устроено, думал я, выпив однажды полторы бутылки вина «Абхазия абукет» и лежа в сарае на ссохшемся сене, покрытом дерюжкой и белоснежной простыней. Как странно! Она уехала, и где-то она сейчас? Я никого не люблю, и меня, наверное, будут мучить поллюции...

Я уже засыпал, так и не придя ни к какому определенному решению, как вдруг дверь сарая тихо, со скрипом отворилась и передо мной оказалась ужасно старая старуха лет 60—80, но только совершенно почти голая. Очевидно, она работала на ближайшей свиноферме, кормила в ночную смену свиней, ей стало скучно, вот она и заглянула ко мне на огонек.

— А потри-ка мне титьки, я совсем замерзла,— сказала она, выпрастывая и выставляя вперед свои совершенно синего, как слива, цвета титьки. От нее пахло ровно и хорошо — молоком, поросятами, навозом, алкоголем, в голосе ее было столько убежденности, что я потянулся к ней рукою, и она доверчиво распахнулась мне навстречу уже практически вся, отчего и казалась мне смутной точкой в розовом телесном тумане, а отнюдь не тривиальной черной щелью... Когда все кончилось, и я засыпал, убаюканный ее неторопливыми объятиями, то, проснувшись утром, обнаружил, что вновь сплю со своей прежней подружкой: на фелюке случился бунт, кого-то повесили на рее, и она была вынуждена возвратиться обратно. Я любил ее, и она всегда ждала меня все эти и все другие долгие годы, когда я честным трудом добывал себе свободу. Но когда мы вышли после обеда прогуляться до ближайшей кофейни, то навстречу нам шла процессия и несли деревянный гроб. Сердце мое все сжалось от нехорошего предчувствия. И действительно, процессия вскарабкалась на высокий утес, мелькнул в воздухе раскрывшийся гроб, и я узнал ее, свою ночную гостью. «Ши дайед эт зе уокер поуст!» — рыдали в толпе...

Пров Пиотрович смахнул рукавом внезапно набежавшую слезу и стал дрожащими пальцами сворачивать козью ножку, достав махорку и аккуратно нарезанные газетные бумажки из круглой жестяной коробочки с полустершейся надписью «Ландрин».

— ...Вот. И она отставила тряпку, ведро, вытерла потный лобик тыльной стороной ладошки и, сдувая прилипшие к этому лобику одинокие волосики ее прямой прически, сказала: «Дедушко, можно я тебя поцелую?..» — Хунцихун Теодорович осторожно коснулся рукой плеча курящего Прова Пиотровича, как бы тем самым утешая его после нелегкого рассказа о пережитом, и продолжал говорить почти безо всякого на этот раз акцента, который был ли иль не был у него — непонятно: — «Да за что ж етта, шалунья, ты будешь меня целовать?» — задрожал я, искоса поглядывая в узкое подслеповатое окошко бунгало, опасаясь, не подстроено ли это могущественной каморрой, пославшей меня в ссылку, с одной стороны, а с другой — не придут ли меня бить по лицу туземцы во главе с папашей девочки, высоким улыбчивым хлеборобом, имеющим медное кольцо в носу и мелкие синенькие бантики из оберточной рафинадной бумаги в жестких курчавых волосах. «Ты такой добрый, дедушко! Ты рассказал мне про древнего волшебника дядю маркиза де Сада и его потустороннего ученика, прилежного колдуна Ерофея, который родился в русском Смоленске и провел детство, отрочество и юность, припав к банным окошкам и тем самым сотрудничая с Гестапо, за что получил 45 лет без права переписки, ты не шутя говорил мне, что роман В. Набокова «Лолита» был удостоен Орловой премии за укрепление любви между всеми народами, ты читал мне «Алису в Стране Чудес». Ты — добрый дедушко, и я хочу отплатить тебе за твое добро своим. Не отказывайтесь, дедушко! — топнула она ножкой.— А то я велю папе собрать гребцов-канаков, они заколотют вас в деревянный гроб, подымут на тот же самый утес, что и возлюбленную Прова Пиотровича, и так же сбросют в море, если он, конечно, не врет, как сивый мерин.

— Я сивый мерин? — побледнел Пров Пиотрович.— А впрочем, суть в другом. Неужели вы все же воспользовались малолетностью неопытного ребенка? Неужели вам не стало стыдно?

— Конечно, нет,— строго покачал головой Хунцихун Теодорович.— Ведь именно практически в тот самый момент, когда я мог это сделать, в дверь бунгало требовательно застучали, так что я еле оделся и едва успел спрятать под топчан 12-летнего мышонка. Зашел наш местечковый комиссар-исправник, довольно неотесанный, между нами говоря, человек, грубый исполнитель старой формации. Презрительно осмотрев мое жилище, но не обнаружив ничего подозрительного, он зачитал ярлык о моей немедленной реабилитации, после чего меня увели на расстрел, и любовь моя, таким образом, тоже оказалась той смутной точкой в розовом телесном тумане или, если выражаться точнее, той самой разноцветной фелюкой, на которой столь неудачно бежала ваша ветреная сучка, но фелюкой, уже пересекшей воображаемую линию горизонта, отчего в моем случае побег, стало быть, удался, тем самым лишний раз подтвердив тезис Евгения Попова о прекрасности жизни...

И тут вдруг зашуршало, заухало в кустах! Увлеченные воспоминаниями охотники так-таки не замечают, что прямо на них несется истинная цель их многовременного ожидания — громадное черное чудище с огнедышащей пастью и расширенными, как от атропина, зрачками, тоже полыхающими огнем. Они все бубнят, шаманят, выкрикивая время от времени: «Любовь! Нравственность! Гуманизм! Мораль! Самоочищение! Как жить, если потеряны истинные критерии прекрасности жизни?!»

Дрожит земля от топота лап черного чудища, и слепящие языки холодного пламени жадно лижут все окрест, но друзья по-прежнему лишь бубнят да шаманят, да ноют да хнычут, совершенно не желая считаться с имеющейся реальностью.

Ну и что же? Что? Неужели зазевавшиеся дундуки будут съедены этим практически баскервильским чудовищем?

Нет, отнюдь нет! Литература вновь торжествует свою победу над жизнью. Чудище громадным прыжком перемахивает через них и, грохоча, удаляется.