Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

Ташкент. Но несколько месяцев назад жена Юнуса тяжело заболела, и он не мог не привезти дочь к умирающей матери. Конечно, он сделал это тайком и потом ни на час не выпускал девушку из дому. Но все же эмирские прихвостни пронюхали, что красавица Рахима вернулась. Под предлогом, что Юнус прячет у себя то ли большевика, то ли кого-то близкого к большевикам, они ворвались ночью в дом и учинили обыск. Только ничего им это не дало: Юнуса кто-то предупредил об опасности, и он еще накануне вечером попросил меня где-нибудь спрятать Рахиму. Я нашел для нее убежище, а на другой день сумел через Новую Бухару переправить обратно в Ташкент. Но Юнуса избили и бросили в зиндан. Ему говорят: «До тех пор будешь сидеть, пока не скажешь, где дочь». Но разве он скажет?..

Мухсин нервными, дрожащими пальцами достал из пачки папиросу, сломал три спички, пока сумел прикурить. Он был взволнован до крайности.

— Да, — помолчав, сказал я. — Как бы эта история не вышла тебе боком…

Мухсину явно не понравились мои слова.

— А как поступил бы на моем месте ты? — спросил он раздраженно. — Девочка только-только вступает в жизнь, у нее чистая душа и ничем не омраченная вера в прекрасное. И вот такую девочку тащит в свою постель какое-то похотливое животное и в первую же ночь беспощадно обрывает золотые струны ее мечты, веры, любви к жизни… Можно ли представить себе что-нибудь более безнравственное и бесчеловечное? — Мухсин бросил папиросу, сжал в ладони рюмку. — Ведь даже курица — и та жалобно квохчет, когда у нее отнимают цыпленка!

Рука Мухсина дрожала, вино выплескивалось на скатерть. Да и я тоже был подавлен услышанным. Я как бы глазами видел все, о чем он говорил, — и несчастную девушку, и пыхтящего развратника, который вот-вот надругается над нею, и убитого горем отца. В самом деле, столько лет ты оберегаешь своего ребенка от невзгод, бережешь его как зеницу ока, и вдруг его вырывают из твоих рук, волокут в гарем, превращают в жалкую, обесчещенную жертву чьей-то грязной страсти… Нет, нет, упаси аллах от такой беды!

Мухсин сидел, опершись щекой о ладонь. Он молчал. Но мне казалось, что душа его еще жаждет исповеди, он не все сказал, не знает, как продолжить. После долгой паузы он неожиданно заговорил совсем о другом, но я видел, каких усилий стоило ему отвлечься от взволновавшей нас обоих судьбы Рахимы, ее отца и больной матери.

— Саид Алим-хан, — начал он почти спокойным тоном, — не даст согласия на уход афганских офицеров из Бухары. И не потому, что у него мало офицеров, — нет! Сейчас в Бухаре около четырехсот английских инструкторов, примерно сто пятьдесят турецких офицеров, десятки русских белогвардейцев. Адмирал Колчак написал Саиду Алим-хану, что если ему понадобятся офицеры, пусть только даст знать. Генерал Маллесон тоже готов в любой момент прислать своих офицеров, если этого мало. В общем, военщины предостаточно! И тем не менее нас, афганских офицеров, эмир постарается задержать. Мы нужны ему не столько для обучения его войск, сколько для политической цели — показать, что он, мол, опирается и на Афганистан.

— Думаю, что эту «хитрость» Кабул давно разгадал. Но эмир Аманулла-хан не желает, чтобы Саид Алим-хан спекулировал на Афганистане и прикрывался им. Кроме того, разве без разрешения бухарского эмира вы не имеете права вернуться в Кабул?

— Формально имеем, — сказал Мухсин. — Но я пока еще все равно не могу покинуть Бухару.

Я уже понимал, что мешает Мухсину уехать, но, прикинувшись тупоумным, с осуждением сказал:

— Как же так? Идет борьба за честь твоей родины, за ее национальное достоинство, а ты решил остаться в стороне? Есть ли у тебя на это элементарное моральное право?

— Мне плохо, Равшан, я все понимаю и понимаю, где мое место в такой решающий момент. Но… Я не могу уехать, не повидав Рахиму. И я должен помочь ее родителям вырваться из того ада, в каком они оказались.

— Ну, так бы и сказал! — воскликнул я. — Стало быть, ты влюблен! Поздравляю тебя, Мухсин, и перестань страдать! Другие ждут не дождутся этого счастливого состояния, а ты цедишь сквозь зубы, будто с тобой беда случилась. Я бы на твоем месте на весь мир кричал: «Люди, я влюблен! Завидуйте мне!»

— Я бы и сам кричал, да ведь все очень сложно… Лучше скажи, что мне делать? С чего начать?

— Любовь требует жертв, — торжественно заявил я. — Жертв и отваги! И если ты действительно влюблен…

Он жестом прервал меня. Видимо, мой шутливый тон вовсе не отвечал его настроению.

Послышался гул машины, кто-то сильно стучал в ворота. Мухсин приоткрыл окно, прислушался. Сначала донесся голос слуги, в ответ прогремел чей-то густой бас. Мне показалось, что это Ахмед.

Так и оказалось: старый слуга влетел в комнату и, задыхаясь, сообщил, что прибыл гость из Афганистана.

Мухсин выбежал во двор и тут же вернулся в сопровождении широко улыбающегося Ахмеда.

Остановившись на пороге, Ахмед потянул носом воздух и, сморщившись, сказал:

— Что-то мышами попахивает…

Мухсин расхохотался.

— Эти грызуны уже у меня в печенках сидят!

— Это хорошо! — заявил Ахмед. — О грызунах забывать не следует, — сейчас они правят миром! И если ты наладишь с ними более тесные отношения, то со временем, быть может, станешь одним из видных бухарских сановников, тем более я только что уже слышал, как сам господин кушбеги хвалил афганских офицеров. Они, говорит, высоко несут знамя Бухары. А о тебе сказал, что ты проявляешь редкое рвение в исполнении своих обязанностей. Да-да, я не разыгрываю, истинная правда! — Ахмед обратился ко мне: — Чего сидишь? Наполняй рюмки, выпьем за встречу!

Он взял свою рюмку в левую руку, а правой обнял Мухсина за плечи и, отбросив шутливый тон, прочувствованно заговорил:

— Вот уже больше года, Мухсин, мы не имели возможности выпить с тобой за нашу дружбу. Но всякий раз, оказавшись за одним столом с Равшаном, мы вспоминали тебя. И мы выпьем сейчас за твое здоровье!

Мы опрокинули рюмки. Ахмед наколол на свою вилку кусочек мяса, ласково, как на брата, глянул на меня и сказал:

— Господин посол приказал связать тебя, бросить в машину и доставить к нему живого или мертвого. Так что собирайся!

— Что-то ты, друг, слишком уж развеселился, — заметил я. — Не сидел ли на каком-нибудь сабантуе?

— Угадал! — воскликнул Ахмед. — Кушбеги устроил настоящий пир — с музыкой, песнями и танцами. Только что разошлись… — Он глянул на часы и уже серьезно сказал: — Собирайся…

Я неохотно вышел из-за стола, хотелось еще побыть