Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Всё равно, – упрямо повторил он. – Бросила шестилетнего сына и пошла сама в НКВД. Вы знаете, как мы с бабушкой просили её не ходить? А она всё равно пошла.

– Она была больна, психически не здорова. Арестовали твоего отца, умер в Москве её брат, она не смогла этого пережить.

– Хотите сказать, у неё крыша поехала? – усмехнулся он.

– Хочу сказать, что она всегда о тебе думала. Она умерла у меня на руках, в лагере, умерла от истощения, но и от чувства вины тоже, и последние её слова были о тебе.

– Что вы мне всё тычете этим лагерем? – взорвался он. – Лагерь, лагерь. А я? Вы думаете, мне в детдоме было легче, чем в вашем лагере? В детдоме для детей врагов народа – легче?

– Как ты попал в детдом? – спросила Ося. – Мама оставила тебя с бабушкой, оставила ей все свои драгоценности, чтобы продала, чтобы деньги были.

– Мама оставила, – повторил он с кривой усмешкой. – Мама оставила. Да я с бабушкой только три дня и прожил. Три дня.

Потом пришла тётка какая-то, бабушке говорит, что нужно мне сходить к начальнику детского отдела НКВД, якобы он интересуется, как ко мне бабушка относится и как вообще я живу. Бабушка сразу неладное почуяла, сказала, что мне в школу пора, а я ещё и не ходил тогда в школу. Тётка меня за руку ухватила и говорит, что подбросит меня на своей машине ко второму уроку, чтобы я с собой школьную сумку взял. Бабушка в дверях встала, кричит «не отдам, не пущу», а тётка здоровая была, отодвинула её и меня за шкирку вытащила. Привезла в детприёмник для несовершеннолетних преступников. Сфотографировали, номер на шею повесили, отпечатки пальцев сняли, будто я бандит какой, в камеру отправили. И всё. Бабушка меня только через месяц нашла, не знаю как. Надзирателя подкупила, он мне разрешил к забору подойти, поговорить с ней. Она мне узелок сунула с едой да бумажку дала, храни, говорит, пуще всего. На бумажке написала, как меня зовут, как родителей зовут, адрес наш ленинградский и день рождения мой. Сказала, через неделю ещё придёт, а нас увезли уже через неделю. На вокзал на «чёрном вороне» везли, охранник с наганом, а у нас самому старшему тринадцать лет. Посадили в поезд, велели всем говорить, что мы отличники и едем в «Артек». А привезли в Харьков, в детдом. Начальница пьёт, повар ворует, воспитатели дерутся, в школу ходить не в чем. Меня до сих пор трясёт, как вспомню.

– Так и не надо, не вспоминай, – быстро сказала Надя. – Зачем былое ворошить. Было да прошло, да быльём поросло.

Он отмахнулся от неё, сказал Осе:

– Нет, вы послушайте, послушайте. Комната у нас была двенадцать метров на тридцать человек; коек всего семь, на них только шпана спала, а мы на полу вповалку. Шпана пьёт вместе с начальницей и завхозом, наши вещи воруют, наши пайки едят. Сторожиха скупает краденое. Воспитатели твердят: «Никому вы не нужны, родители ваши – враги, а вы – их последыши, подохнете – и не жалко». Они на нас в карты играли, знаете, что это?

– Знаю, – тихо сказала Ося.

– Посуды тоже не было, на всю комнату одна чашка, ели руками. Одна лампа на весь детдом, да и та без керосина. Начальница дерётся, головой об стену и кулаками по лицу. За что? Нашла у меня в кармане хлебные крошки, решила, что я сухари сушу к побегу. Как в школу нас приведут, другие дети пальцами в нас тычут, кричат: «Врагов, врагов привели!» Головы нам обрили, одежда грязная, дырявая, обуви у многих нет, босиком. Другие дети яблоки едят, а мы за ними огрызки…

– Петя! Не надо! – взмолилась Надя, он снова отмахнулся.

– Вы знаете, как стоять на табурете по десять часов подряд?

– Знаю, – прошептала Ося.

– И я знаю. Письмо написал Сталину, рассказал, как издеваются над нами. А воспитательница нашла.

Он замолчал, Надя вздохнула еле слышно. Ося сидела неподвижно, боялась пошевелиться, спугнуть его.

– В эвакуацию приехали, там мороз, а у нас и одежды тёплой нет, – снова заговорил он. – Шинели в госпитале брали, какие для солдат уже негодные, их обрезали и нам отдавали. Иногда прямо с кровью засохшей. И жаловаться некому. Да и незачем, воспитатели правду сказали, мы – дети врагов народа, значит, и сами враги. Кому до нас есть дело?

– Зато в училище нам хорошо было, – сказала Надя. – Там такой учитель был хороший, Чередниченко Александр Игнатьевич, такой замечательный человек. Он Петю очень любил, правда, Петя?

– Нормальный мужик, – остывая, сказал Петя. – Только и он не помог, не приняли меня в комсомол.

– А зачем тебе в комсомол? – не удержалась, спросила Ося.

– Сейчас уж незачем, а тогда я хотел быть как все. Понимаете, как все! – крикнул он. – Человек в четырнадцать лет хочет быть как все, чтобы не тыкали в него пальцем, не шушукались за спиной. Да ладно. Ни к чему это.

Он встал и вышел из кухни. Через пару минут Ося услышала, как хлопнула входная дверь.

– Теперь до утра бродить будет, – сказала Надя. – Не надо с ним об этом говорить, тяжело ему. Да и ни к чему это, старые болячки ковырять, что толку.

Через пару дней вечером Ося сидела на кухне, пила чай, рисовала Петин портрет, выжидая, пока молодёжь угомонится в комнате. Петя вышел на кухню попить воды – худой, лохматый, с по-детски острыми коленками и локтями – постоял пару минут у Оси за спиной, разглядывая рисунок, сказал без выражения:

– Это я.

– Ты, – подтвердила Ося.

Он постоял ещё немного, спросил, не глядя на Осю:

– А у вас, случайно, маминого портрета нет?

– Есть, – сказала Ося. – Только в другом альбоме, я сейчас тебе принесу.

Он долго разглядывал портрет, потом сказал:

– Я её как раз такой помню. Она красивая была.

– Очень, – согласилась Ося.

– А у вас ещё есть? Её портреты?

– Ты можешь взять этот рисунок себе, – сказала Ося. – Я для тебя его рисовала.

Надя устроилась копировщицей чертежей на ГОМЗ, Петя начал учиться, жизнь обустраивалась, и каждый раз, возвращаясь с работы домой и глядя на своё освещённое окно, Ося говорила спасибо судьбе за проявленную благосклонность. После ужина, когда Надя усаживалась штопать носки или вязать Пете свитер, он подсаживался к Осе поболтать. Говорили они о многом, но как бы ни начинался разговор, с Петиной ли учёбы, с последней ли книги, которую оба прочитали, или с городских новостей, рано или поздно они приходили к вопросу «почему?», и ни один ответ, предложенный Осей, Пете не подходил. Иногда они спорили до утра, пока Петя не начинал заикаться, а у Оси не закрывались сами собой глаза. Иногда Надя вставала посреди ночи, выходила на кухню и уводила Петю, бросив на Осю осуждающий взгляд.

В конце ноября преподаватель теоретической механики пригласил Петю к себе домой обсудить, как он выразился, некий вытанцовывающийся проектик. Как только Петя ушёл, Надя подсела к Осе, сказала:

– Я хочу с вами поговорить.

Тон у неё был странный, Ося насторожилась, отложила «Консервацию и реставрацию музейных коллекций», которую читала уже по второму разу.

– Я вам очень благодарна, Ольга Станиславовна, за то, что приютили нас, – сказала Надя. – Но вы плохо влияете на Петю, из-за вас он всё время думает о прошлом. Мы, когда поженились, решили начать сначала, всё плохое забыть. А теперь из-за вас он всё время об этом думает, спит плохо, злится из-за всякой ерунды.

– Нельзя просто запретить себе думать о прошлом, – заметила Ося. – Рано или поздно эта плотина прорвётся. Чтобы прошлое перестало мучить, его не отрицать надо, его необходимо осмыслить и принять. У Пети тяжёлое прошлое, ему требуется больше времени на осмысление.

– Думай не думай, ничего не изменишь, что было, то было. Я не понимаю, зачем старые болячки расковыривать? И потом, вы его не знаете, он очень вспыльчивый, он может сболтнуть что-нибудь не то, и его из института выгонят.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – спросила Ося.

– Я в очередь встала на общежитие, сразу как на работу устроилась. Сейчас нам комнату дают. Мы съедем через неделю.