Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

«Дорогая Надя, – написала Ося, едва закончив читать. – Спасибо вам за быстрый ответ. Я уважаю Петино решение и не буду настаивать. Но я хочу, чтобы вы знали: я всегда рада и готова вам помочь, чем только могу. Если вы приедете в Ленинград, вы можете жить у меня, по крайней мере, первое время, пока не получите общежитие. Я буду очень рада. Если возможно, пишите мне, пожалуйста, пару раз в год, чтобы я знала, как у вас дела. Несмотря на то что мы общались недолго, я очень привязалась к Пете, и его судьба мне небезразлична. С уважением, О. С. Ярмошевская».

Получилось жалобно и выспренне, но переписывать Ося не стала, заклеила конверт и подумала, что вот и ещё одной надежде пришёл конец.

В марте пятьдесят пятого в Ленинград вернулись Алла с Мариком и близнецами. На жарком казахстанском солнце все они загорели до черноты и словно усохли. Алле эта худоба шла, и загар ей шёл, выглядела она прекрасно и строила большие планы. Марик полысел и казался намного старше Аллы. Едва занеся в комнату вещи, он отправился звонить брату.

– Он хотел, чтобы мы жили у его брата, представляешь? – свистящим шёпотом сказала Алла. – Ввосьмером в двух крошечных комнатах, и неизвестно ещё, как я полажу с этой мадам.

– С какой мадам? – не поняла Ося.

– Да с женой брата, – с досадой сказала Алла. – Она учёная вся, диссертацию то ли пишет, то ли уже написала. Нет уж, нет уж, мы лучше у тебя. Ты ведь не против?

– Я рада, – сказала Ося. – А почему Марина не вернулась? Я думала, она тут же полетит к маме.

– Всё пытается уговорить своего казаха поехать в Ленинград, – сказала Алла. – Связалась на свою голову.

– Мурат не казах, он таджик, – заметил вернувшийся Марик. – Он очень хороший человек, и я очень рад за Марину.

– Почему это все нерусские люди так чувствительны? – поинтересовалась Алла. – Какая разница, казах, таджик, еврей, поляк. Оля, тебе есть разница?

– Если нет никакой разницы, почему каждый раз, говоря о Мурате, ты называешь его казахом? – спросил Марик. – Может, именно поэтому мы так чувствительны, что нам постоянно о нашей нерусскости напоминают?

– А как я должна его называть?

– Просто Мурат. Или Маринин муж.

– Какой он ей муж!

– Ровно такой, каким я был тебе до тех пор, пока мы не расписались, – сказал Марик, и Алла стихла, но вечером, когда он укладывал близнецов на Осиной кровати, – взрослым постелили на полу роскошную кошму, привезённую Аллой, – пожаловалась Осе:

– Не люблю узкоглазых. Не верю им. У честного человека должны быть большие глаза.

– А нос? – спросила Ося. – Какой у честного человека должен быть нос? Не слишком большой, правда? А уши?

Алла засмеялась, поцеловала Осю и ушла мыть посуду. Ося посмотрела на Марика, он вздохнул, пожал плечами и вернулся к Ивану-царевичу и Серому Волку. Близнецы слушали, открыв рты, лопоухие, кудрявые, большеголовые, очень похожие на Марика, только взгляд у них был Аллин – весёлый и бесшабашный.

Пока Ося была дома, близнецы не оставляли её в покое, когда она уходила на работу, так нетерпеливо ждали её возвращения, что Марик, устав от постоянного вопроса, когда же придёт тётя Оля, объяснил им устройство циферблата. Алла бегала по инстанциям, выбивая жильё и детский сад для близнецов, пыталась восстановиться в Мариинском. Марик ходил по родным и знакомым в надежде, что помогут найти работу. Ося возвращалась домой, отпускала Марика, кормила близнецов ужином, мыла их в ванне, рассказывала на ночь сказки, отчаянно жалея, что в заново собираемой библиотеке так мало детских книг.

– Мне кажется, они любят тебя больше, чем меня, – спустя месяц заметила Алла.

– Ты их воспитываешь, требуешь, наказываешь, а я просто с ними общаюсь, – объяснила Ося.

– По-твоему, ни наказывать, ни воспитывать не надо? – возмутилась Алла.

– Наказания помогают редко. А воспитывать словами бессмысленно. Если ты сама не ведёшь себя так, как от них требуешь, никакие слова не помогут. А если ведёшь – никакие слова не нужны.

– Шла бы ты в школу, Олька, – сказала Алла. – Такой классный учитель из тебя получился бы. Я бы Мишку с Гришкой в твой класс отдала.

– Не думаю, – ответила Ося. – Я хорошо общаюсь только с теми, кого люблю. А учитель обязан учить всех.

В мае Марик перевёз семью к брату на дачу, в Вырицу, и в Осиной комнате снова стало тихо, чисто и пусто. В июне вернулась Марина, привезла трёхмесячную дочку Камиллу. Мурат уехал в Душанбе.

– Сумасшедшая, – объявила Алла. – Родила в сорок лет, без мужа, как она будет её растить?

– Поможем, – сказала Ося. – Мама поможет, ты поможешь, я помогу.

– Маме её под семьдесят. Я со своими едва управляюсь. А ты – ей поможешь, нам поможешь, соседке поможешь – на сколько тебя хватит?

– А для чего мне себя жалеть? – спросила Ося. – Для кого?

В июне приехал и Лёня Вайнштейн, вернулся к жене, которую не видел восемь лет, и выросшему без него сыну. Через три дня после возвращения он пришёл к Осе поздно вечером, пьяный в стельку, и рухнул на пол у порога. Ося втащила его в комнату, уложила спать на Аллиной кошме. Ночью, проснувшись от того, что стало холодно, и выглянув из-за ширмы, она увидела, что Лёня, раздетый до пояса, стоит у открытого окна. Тёмный силуэт его сливался с силуэтами деревьев за окном, и Осе показалось со сна, что у неё в комнате выросло дерево. Лёня шумно, со всхлипом, вздохнул и вскарабкался на подоконник. В один длинный бесшумный прыжок Ося долетела до окна и со всей силы дёрнула Лёню за ремень. Он потерял равновесие, тяжело рухнул внутрь комнаты, больно ударившись головой об пол. Ося закрыла окно, включила лампу. Он сел, потёр ушибленное место, сказал:

– Мне нельзя жить, Оля. Я не имею права.

Ося кивнула, не сводя с него взгляда, он зажал руки меж коленей и начал раскачиваться взад-вперёд, как ванька-встанька. Ося налила воды, протянула ему, он отмахнулся, потом схватил стакан, жадно выпил и заговорил так быстро, что Ося с трудом его понимала:

– Восемь лет, Оля. Восемь лет она мне посылала посылки каждый месяц, писала, как у них всё замечательно, как они ни в чём не нуждаются. Восемь лет. Оля, у неё ни одной новой вещи нет, она в том же самом пальто ходит, у неё туфли до дыр протёрты, она каждый день в них новую картонку кладёт. Она одета хуже меня, Оля. Она старуха! Она превратилась в старуху, а ведь ей едва за сорок. И это всё я, всё из-за меня. Что мне делать, Оля? Она ни слова мне не сказала, она была так счастлива, а сегодня ушла на работу, а Боря не пошёл в школу, он нарочно остался, он мне так и сказал, я тебе сейчас объясню, чего ты нам с матерью стоил. Мой сын мне так сказал, Оля, единственный сын.

Он вздохнул судорожно, сделал ещё глоток и заговорил снова, торопясь и захлёбываясь:

– Он мне всё рассказал. Как они вещи продавали, чтобы для меня продукты купить. Как в эвакуации она кровь сдавала, на трёх работах работала. Как вся семья с ней поссорилась. Они считают, что я виноват, Оля, и Боря тоже. Он обожает Сталина, у него на стене портрет висит. Что бы я ни сказал, он не поверит мне, Оля. Как мне жить? Зачем?

– Восемь лет твоя жена приносила немыслимые жертвы, чтобы поддержать тебя в лагере, чтобы ты выжил и вернулся к ней, – очень тихо и очень чётко сказала Ося, чувствуя, как дрожит голос от непонятного ей самой бешенства. – Наконец, ты вернулся. И вот так ты хочешь её отблагодарить? Вот так – прыгнув в окно? Вместо того чтобы облегчить ей жизнь, купить красивое платье, сводить её в театр – ты хочешь прыгнуть в окно? Мне стыдно за тебя, Вайнштейн.

Он не ответил, отвернулся от Оси и снова закачался ванькой-встанькой. Ося открыла чемодан, служивший ей шкафом, достала из-под подкладки тоненькую пачку денег, протянула ему, сказала медленно, чтобы не сорваться на крик:

– Я начала копить деньги на квартиру. Хочется хоть раз в жизни пожить без соседей. Пока всё не накоплю, мне эти деньги не нужны. Вернёшь, когда сможешь.