Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Что ж, проблема решена, – сказала Ося после долгой паузы.

– Ничего не решена. Он всё равно будет к вам бегать, я его знаю.

– И что ты предлагаешь?

– Поссорьтесь с ним. Он обидчивый, если вы поссоритесь, он первый не придёт.

– Ты предлагаешь мне серьёзно обидеть близкого человека потому, что тебе не нравится, о чём мы разговариваем? – спросила Ося.

Надя вспыхнула, сказала:

– Вы нарочно так выворачиваете. Вы же умная, всё понимаете.

– Это верно, – медленно выговорила Ося. – Я всё понимаю. Но обижать его нет необходимости. Когда вы уедете, наше общение сойдёт на нет само собой. Я не буду прилагать усилий, чтобы сохранить его, это я тебе обещаю. В ответ на твоё обещание.

– Какое? – насторожилась Надя.

– Дважды в год, на день его рождения и на день рождения его матери, я буду приглашать его к себе, и ты будешь его отпускать. Без исключений и надуманных поводов.

– Согласна, – быстро сказала Надя.

Ося ушла в ванную, вцепилась зубами в руку, стиснула челюсти, потом пустила воду, подставила руку под струю и долго смотрела, как меняет оттенки вода, текущая по руке: с багрово-красного – на пурпурный, потом – на алый, потом – на розовый.

Двенадцатая интерлюдия

Я проснулся с головой тяжёлой, как пушечное ядро. Ничего не хотелось – ни вставать, ни выходить, ни разговаривать с Корнеевым; даже Катьку видеть не хотелось. Я немного повалялся, мечтая, как было бы здорово снова заснуть и проснуться в Ленинграде в своей комнате, потом со вздохом встал и потащился на кухню. Там была только Катька, хозяйничала у печки, ворочала ухватом здоровый котёл.

– Ну ты и поспа… – начала она, оборвала себя на полуслове, спросила:

– Ты что, заболел?

Я покачал головой, сел за стол, она протянула мне кружку с чаем, пристроилась напротив, поинтересовалась:

– Это Володя тебя так отделал?

Я не ответил, уткнулся в кружку. Она сказала:

– Можешь не говорить, Володя мне сам рассказал, что вы из-за меня подрались. И напрасно. Я всё равно с тобой уезжать не собиралась.

– А с Корнеевым? – хрипло спросил я.

Она посмотрела на меня исподлобья, протянула руку и осторожно потрогала ранку у меня на лбу. Рука у неё была неожиданно мягкая, прохладная, я перехватил её, прижался лбом к холодной ладошке. Несколько минут мы просидели так, потом она выдернула руку и ушла к печке. Я допил свой чай, спросил её, где бабушка, она ойкнула, сказала:

– Совсем забыла тут с вами. Бабушка тебя с утра ждёт. Иди скорей.

Катерина Ивановна сидела на кровати, сложив на коленях большие сильные руки. В керосиновой лампе, стоявшей на тумбочке-чурбаке, фитиль был подкручен до конца, в комнате было светло, и я заметил, с каким странным, оценивающим, прикидывающим выражением она на меня смотрит. Я поздоровался, присел на корточки в углу, она продолжала молча меня разглядывать, потом спросила:

– Что будешь делать, если не отпустим тебя?

– Как это? – холодея, спросил я.

– Здесь оставим. С нами будешь жить.

Я молчал, не зная, что сказать. Она продолжала на меня смотреть.

– Почему не отпустите? – спросил я. – Чтобы не проболтался?

– И это тоже, – согласилась она. – И вообще, ты парень головастый, в большом мире жить умеешь, пригодишься нам.

– Вы шутите? – спросил я.

– Значит, не глянулась тебе наша жизнь? – поинтересовалась она. – А я думала – глянулась. И жизнь наша, и ещё кое-кто.

Я покраснел, она усмехнулась своей недоброй усмешкой-гримасой, сказала:

– Ладно, не бойсь. Это я так. Завтра Владимир тебя обратно поведёт. Вот письмо моё, отнесёшь. И это отнесёшь тоже, Лена просила.

Она протянула мне два самодельных, воском запечатанных конверта, один тоненький, с двумя крупными печатными буквами «К. И.», тщательно выведенными чёрным карандашом, другой – пухлый, топорщащийся, словно письмо с трудом в него влезло, с надписями «О. С. Ярмошевской» в верхнем левом углу и «От Е. Ф. Соколовой» – в правом нижнем. Я взял конверты, засунул за пазуху, спросил:

– А на словах? На словах что-нибудь передать?

Она не ответила, я терпеливо ждал, она долго смотрела, щурясь, на керосиновое пламя, неподвижным столбиком поднимающееся в зарешеченной колбе, потом сказала:

– Что ж на словах, всё в письме прописано. Иль боишься, что не донесёшь?

Я вздохнул, она прикрутила фитиль, теперь лампа горела еле-еле, и лица её мне не было видно.

– На словах не будет, – сказала она. – Так что письма береги. Понял?

– Понял.

– Тогда иди. И смотри, не дури мне.

Я вернулся в свою комнату, завернул оба конверта в бумагу, сложил в полиэтиленовый пакет, достал со дна рюкзака книгу, собираясь вложить в неё пакет, хлопнул себя по лбу и с книгой под мышкой побежал на кухню. Катьки там не оказалось, зато был Лев Яковлевич, последний человек, которого мне хотелось видеть этим утром. Сидел он ко мне спиной, и я сделал осторожный шаг назад, надеясь уйти незамеченным.

– Я понимаю ваше нежелание со мной общаться, – сказал он, не поворачиваясь. – Но, как будущий учёный, вы должны уметь анализировать нестандартные ситуации, необъяснимые в рамках существующих теорий, не так ли?

Я замер на месте, он развернулся, пригласил:

– Пойдёмте-ка пройдёмся. Я слышал, вы завтра нас покидаете, нам необходимо поговорить.

Отказаться было неловко, я покорно пошёл следом. Он провёл меня в дальнюю часть жилы, в которой я до тех пор не был, открыл большим ключом тяжёлую дверь в конце длинного, тёмного и узкого коридора, пропустил меня вперёд, включил и тут же выключил фонарь. За дверью начинался проход, ещё более узкий и низкий, – идти приходилось согнувшись, и плечи всё время задевали стены то с одной, то с другой стороны.

Шли мы с полчаса, дважды по пути нам попадались разветвления в проходах, оба раза старик свернул направо, потянув меня за руку. Проход становился всё уже и ниже, наконец, пришлось опуститься на четвереньки и поползти. Вскоре в проходе начало светлеть, воздух сделался не таким спёртым, а земля под ногами резко ушла вниз. Я потерял равновесие, покатился, как с горки, и вывалился из прохода в гулкую темноту, отозвавшуюся долгим эхом. Судя по эху, мы находились в очень высокой, просторной и пустой пещере. Прямо над нами, на высоте трёх, а то и четырёх этажей, в потолке было небольшое круглое отверстие, где-то с полметра в диаметре. Света оно почти не давало, но воздух был свежий, морозный. Старик включил фонарь, я ахнул: пещера была огромной, размером с университетский актовый зал, не меньше.

– Вот здесь, – сказал старик, – мы с вами в первый раз встретились.

– Лев Яковлевич, – начал я, но он перебил, потребовал:

– Дослушайте меня до конца, потом я буду слушать вас.

Я замолчал, он прошёл в самый центр пещеры, встал прямо под окошком, так что силуэт его выделялся в темноте даже без фонаря.

– Предположите на секунду, что я здоров, вменяем и действительно встречался с вами в сорок седьмом году. Какое может быть этому объяснение? Только одно, на мой взгляд: вы вернулись обратно во времени. Судя по банке с молоком, произошло это не раньше восемьдесят девятого года. Сейчас у нас на дворе восемьдесят третий, то есть вы ещё знать об этом не можете. Возможно, что механизм этот ещё не существует, может быть, даже какое-то принципиальное открытие, позволяющее такие путешествия, ещё не сделано. Предположим, что оно будет сделано в ближайшие несколько лет. И вы вернётесь сюда со всем необходимым для нашего выживания потому, что вы уже будете знать, что нам необходимо. Потому что я скажу вам сейчас, дам вам список. Вы следите за моей мыслью?

Завтра вы отсюда уйдёте, неделю спустя вернётесь в Ленинград. Пройдёт несколько лет, каким-то образом, пока нам неизвестным, вы получите такую счастливую возможность нам помочь. И вы ей воспользуетесь, вы непременно должны ей воспользоваться, поскольку это уже произошло, это уже случилось, вы не можете менять ход истории.