Тайна асассинов - Александр Воронель

Илья Исакович счастливо соединяет в себе все лучшие еврейские качества, как, по-видимому, понимает их писатель. Он ярко одарен и, притом, не амбициозен. Он — скромная трудолюбивая пчела, с головой погруженная в конструктивную, созидательную работу. Он — вместе с тем (и это важно для понимания мысли Солженицына) — плоть от плоти еврейской общины и принимает свою еврейскую принадлежность, в отличие от гордеца Богрова, непреложно и недемонстративно, как природный факт, что позволяет ему сочетать чувство достоинства с политической лояльностью Российской Империи.

Он — кормилец, в прямом (его инженерная профессия — мукомол) и переносном смысле (он плодотворно участвует в российском техническом прогрессе), полный чувства ответственности, чуждый ксенофобии, снобизма и краснобайства. Он добр, терпим и гостеприимен.

Не слишком ли приторно для обыкновенного человека из плоти и крови? Прямо — ангел Божий. А что означает его имя — Илья?

Для русского уха это имя имеет четко положительную коннотацию. Оно означает одновременно и легендарного богатыря, и пророка, приносящего гром и молнию, дождь и, значит, хлеб.

Еврейское имя Элиягу значит «Бог мой — Яхве!» и характеризует личную преданность его носителя еврейскому Богу. Может быть Солженицын это именно и имел в виду?

Здесь и лежит, мне кажется, магический секрет Парвуса: его-то имя — Исраэль — означает «Поборай Бог!» и было, возможно, первоначально боевым кличем. Согласно известной интерпретации, основанной на ключевом эпизоде из жизни родоначальника нашего — Иакова — оно может быть, при известном умонастроении, переведено и как «Богоборец» («Поборай Бога!»). Это самоназвание еврейского народа есть одновременно и таинственное напоминание о его избранности, и дерзкий вызов Богу.

Человеческое имя — Израиль — есть, соответственно, и неотъемлемый знак принадлежности, и клеймо бунтаря:

«…Дом Израилев с крепким лбом и жестоким сердцем… ибо они мятежный дом.».

Даже, если бы Солженицын и не знал всех этих библейских тонкостей, такая интерпретация должна быть очень близка его глубинной мысли. А противопоставление доброго Ильи злому Израилю — его дуально-полярному восприятию еврейства и его назначения.

Но я думаю, что он знал.

Израиль Парвус (по-русски звучит, как Первый) — в отличие от средней руки политического дельца Александра Парвуса — дух отрицанья, гениальный разрушитель, Богопротивник.

Посвятив десятки страниц этому ненавистному персонажу, писатель не захотел ни слова упомянуть о его детстве, семье, происхождении, даже о его еврействе, боясь, по-видимому, заземлить героя:

«Он был русский революционер, но… сразу избрал западный путь… и шутил: «Ищу родину там, где можно приобрести ее за небольшие деньги»… И 25 лет проболтался по Европе Агасфером…».

— Еще одно мистическое имя — сюжет — упомянутый неслучайно.

Дух отрицанья включает отрицание своего родства. Вечный Жид — это не просто жид…

Характеризуя убийцу Столыпина Богрова, Солженицын все же оставляет ему кое-какие человеческие черты: мальчишеское тщеславие, верность своему роду и племени. Он — одержимый честолюбец, усердный и увлеченный исполнитель, но не первоначальный источник злой Воли. Злая воля, в случае убийства Столыпина, исходила от общества, которое по мысли автора не ценило своего спасителя, не понимало своей пользы.

Парвус не знает верности ничему, никому. В том числе и своему еврейству. Он не принадлежит к человеческой семье и не ищет одобрения людей. Его воля, его План, его собственная злая стратегия «сотрясает миры». «Вспышка пророчества» в нем совпадет с «порывом желания», «хочу» обратится в «сделано», и только в этом — его награда.

При солженицынском мистическом отношении к евреям, подтверждаемым церковной догмой об избранничестве, он видит в еврее — отступнике от еврейства — отступника от определенной ему Богом роли. Безразличие Парвуса к своему еврейству, равнодушие к молве и почестям — тоже гордыня, форма Боговосстания.

Многократно назвав Парвуса в романе бегемотом, Солженицын, в сущности, подтвердил, что именно это и имел в виду. Ибо Бегемот — это тоже одно из многих наименований Сатаны (см., например, у М. Булгакова в «Мастере и Маргарите» — кот Бегемот, а также Библию — «Книгу Иова»).

Назовем ли мы еврея насмешливо пожарником, «Ахиллесом», или потрясенно Агасфером, Бегемотом, гением зла — предписанная ему христианским мировоззрением писателей роль равно сверхъестественна. Это роль свидетеля небес, посланца, то есть… ангела. Не зовется ли Сатана также падшим ангелом, Люцифером?

Поистине наш пожарник сделал карьеру.

На чем сердце успокоится

Когда началась Перестройка, очень многим из нас, бывших советских граждан живущих на Западе, пришлось преодолевать в себе какое-то странное, неприязненное чувство в отношении к событиям, которые, казалось бы, шли в желательном для нас направлении. Это чувство не сводилось просто к естественному политическому недоверию многократно обманутых граждан. Не сводилось оно и к раздражению против моральной неразборчивости людей, которые, не сморгнув глазом, продолжали приспосабливаться и к бесповоротному осуждению приспособленчества.

Это особенное чувство возникло оттого, что перестройка отнимала у нас нашу уникальность. Вместе с убеждением в уникальности режима, который мы так ненавидели. Перестройка, в сущности, отнимала у этой ненависти моральные основания и тривиализовала наш жизненный опыт. Вместо чувства обладания единственным в своем роде опытом жизни при безвременном господстве Зла она подсовывала нам мысль об очередной неудаче попытки периферийной группы утопистов организовать тотальный контроль человеческой воли над реальной жизнью…

Мой дед презирал Советскую власть и со дня на день ожидал ее падения. Он считал коммунистов босяками и этого, самого по себе, ему казалось достаточно, чтобы предвидеть их провал. Однако, после тридцати-сорока лет ожидания, такая надежда для молодых выглядела уже смешной. Для него самого она выглядела трагической. Босяки, воодушевляемые мнимыми целями, отняли у него всю его реальную жизнь. Он признался мне, что перестал верить в Бога…

Что же, только времени ему не хватило, чтобы пережить босяков и убедиться в своей правоте? А что потом с этой правотой делать?

Нам повезло. Мы дожили увидеть их крушение еще до нашей старости. Ну, и что? — Из свидетелей невиданной доселе Деспотии мы превращались в обыкновенных эмигрантов из отсталой, политически неблагополучной страны. В мире существует множество таких стран. Громадное количество беженцев из них заполняет нижние этажи Свободного мира.

Если, в результате перестройки, СССР и вправду станет нормальной страной и писатели начнут писать, что думают, а историки и философы начнут думать, что говорят, что останется нам от прошлого для понимания и изучения? Какие характерные признаки наложили прошедшие годы на идеологию и психологию российского гражданина, если отбросить мертвую марксистскую шелуху?

А. Солженицын — писатель, у которого мы можем найти такую характерную мысль, такую сквозную нить, которая свяжет воедино все разные, противоборствующие осколки мировоззрения, извлеченного нами из нашего советского бытия, отчасти определившего наше сознание. Между нами есть гораздо больше общего, чем мы готовы признать.

Конечно, никакого общего мировоззрения у нас нет… Но у нас есть общие пункты расхождения с цивилизацией, построенной на иудео-христианском, августинианском принципе, в которую волею судеб мы погружены. Порой нам нелегко сохранять лояльность к общепринятым догмам. Особенно, если учесть, что нашему смердяковскому прошлому противопоказана всякая лояльность вообще.

Например, человеку на Западе почти невозможно сознаться, что социальная справедливость его не волнует. Поэтому, хотя многих из нас просто тошнит, когда мы снова слышим слова и идеи, которыми жонглировали «эти босяки», мы вынуждены изобретать приличные мотивировки для своего нежелания углубляться в эту проблему.

Человек на Западе также всегда должен стремиться к миру и, потому, во всех делах ему предназначены поиски всевозможных компромиссов. В самом деле, если Дьявола не существует, никакой, самый бесчестный, компромисс не может погубить нашу бессмертную душу, и вследствие этого становится приемлемым. Мы, впрочем, из своего жизненного опыта знаем, что чем больше мы уступим противнику, тем больше он от нас потребует. Но общественное мнение вынуждает нас основываться не на этом опыте, а на общепринятом моральном оптимизме, включающем признание за противником того же морального уровня, что и у нас.

Однако, если противник действительно морально не ниже нас, почему же он — наш противник?