Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Сперва орочон робел и держался в сторонке, но, когда наши тунгусы угостили его чашкой кирпичного чая, сдобренного талканом (подсушенным молотым ячменем) и бараньим жиром, да еще поднесли горящую трубочку, он приветливо улыбнулся и присел к огню.

Моэтус с ним объясниться не мог, не в пример тунгусам. Им он сказал, что рано утром уложил за озером сохатого, освежевал его и ободрал. Там же он оставил свой самострел. Здесь его охотничьи угодья. Я велел спросить, где стоят его чумы и где его род. Он показал на довольно высокую гору у нас за спиной и сообщил, что они там, за горой; я велел объяснить, что приехал к нему в гости и хочу навестить также других орочонов. Тунгусы уже успели рассказать ему, что я большой «капитан», а не торговец и приехал посмотреть, как живут орочоны и все ли у них благополучно. На мой вопрос, сколько в здешней округе родов, он ответил, что только он сам и его род, всего четыре чума. У него трое сыновей, и все вместе они держат двенадцать оленей, не считая телят. Их чернолесье, т. е. охотничий участок, простирается на два дневных перехода на север и на восток, здесь как раз южная граница, которая проходит по речке, названной им Ясная. Сохатого он добыл на своей границе.

Весть о том, что я приехал к нему в гости, заметно его обрадовала. Раскинув руки, он показал во все стороны и объявил, что я могу у него охотиться сколько угодно и на любого зверя, он и семью свою сейчас приведет, тогда мы все вместе сможем поесть столько мяса, сколько пожелаем, ведь сохатый очень большой. Я поблагодарил и сказал, что буду ждать его здесь, если это место стоянки лучше того, где сейчас стоят его чумы. Засим он исчез в тайге так же внезапно, как и появился.

Наш проводник настоятельно отсоветовал нам объединять наш лагерь с орочонской стоянкой, чтобы ни нас, ни лошадей не мучила мелкая оленья мошка, которая докучает животным куда сильнее иного таежного гнуса, и чтобы луговая трава досталась нашим лошадям.

Солнце стояло еще высоко, когда мы снова увидели старого орочона — верхом на большом красивом северном олене, нагруженном домашним скарбом, он спускался к нам по крутому склону. В подарок он привез нам берестяное ведерочко с парным оленьим молоком и связку до ужаса вонючего дикого чеснока — черемши. Чеснок этот мы охотно отдали тунгусам, у них он считается особенным лакомством.

На наше предложение стать лагерем поодаль от нас старик тотчас согласился. Он поставит для нас тут чум и будет считать своими гостями. А собственное стойбище его будет за озером, где много хорошего мха, который для оленей куда лучше мягкой приречной муравы.

Временно сложив свой скарб возле нашего костра, он опять взгромоздился на оленя, подобрал ноги повыше и въехал прямо в озеро. Животное вошло в воду с заметным удовольствием, ведь при этом оно избавлялось от мучителей-насекомых. Пока олень плыл через озеро, седок его ничуть не вымок, балансируя на коленях в седле меж рогами.

Сын его, появившийся вскоре, с помощью тунгусов быстро соорудил из жердей, больших сучьев и древесной коры превосходный чум, даже занавеску у входа пристроил, развернув войлок, служивший чепраком. Так мы были защищены от дождя и ветра, да и от гнуса тоже, достаточно выкурить его из чума дымом и закрыть вход занавеской.

В чуме мы впервые крепко проспали до рассвета, не страдая от мошки и гнуса. До сих пор, чтобы избавиться от этих кровососов, мы поневоле ложились прямо в дыму костра, а если ветер менял направление, перебирались на другое место или же с головы до ног закутывались в войлочное одеяло, что весьма затрудняло дыхание.

Утром, когда мы вышли из чума, проводники и орочонский родоначальник уже сидели у костра, а над огнем кипел чайник. Мы искупались в озере, чем повергли в изумление и наших тунгусов, и старика орочона, ведь подобно бурятам они избегают воды и соприкасаются с нею, только пересекая реки и озера.

После завтрака мы под водительством нашего хозяина отправились в орочонское стойбище, расположенное выше в долине, где средь белого мха росли отдельные высокие лиственницы. Расстояние составляло один километр, и нам пришлось карабкаться по каменным глыбам и осыпям.

Вокруг большого костра стояли три просторных чума, крытые шкурами и корой. По форме они не такие, как бурятские юрты, — похожи на острые конусы и опираются на пять длинных жердей, срубленных прямо на месте и связанных вверху ремнями, без всякого отверстия для выхода дыма. По горизонтали жерди проплетали свежеободранной лозой, а к ней крепили шкуры и куски коры. Откинутая вбок шкура образовывала вход; скарба в чуме было немного — на ветках, устилающих пол, расстелены меховые одеяла, на стенах несколько мешков из дубленой кожи. В этих мешках хранились шкурки добытых пушных зверей — соболя, каменной и лесной куницы, горностая, белки и др., все мехом внутрь. Ценные лисьи и рысьи шкуры, а также шкуры молодых оленей висели связками по стенам. Оленьи, лосиные, медвежьи и волчьи шкуры стопками лежали у стен вместо подушек для сидения.

Утварь, которую я видел, была изготовлена в основном из бересты, прошитой жилами или растительными волокнами, имела различную форму и величину и была украшена цветным узором из полос или зигзагов. В этих емкостях орочоны хранили все свое имущество и запасы пищи. Форма позволяла удобно подвесить и привязать эти вещи к седлу оленя.

Весьма практичны были у орочонов седельные сумки, тоже берестяные, с кожаным запором, обычно красиво разукрашенные, легкие и не пропускающие воду. Железной утвари у них очень немного, несколько чугунков, цепочки, большие и малые иголки, шилья и ножи, из которых те, что покрупнее, служили также топорами и короткими охотничьими копьями. Все они были домашней ковки. Но вдобавок я заметил в ходу у орочонов каменные рубила и ступки, а равно кремневые скребки.

Огонь женщины добывали деревянным волчком, раскручивая его в деревяшке с помощью шнурка; возникающее трение вращения поджигало древесину.

Ружья у них тоже были самодельные, с кремневым замком, вручную просверленным стволом, очень мелкого калибра. Использовали их только для добычи мелкого пушного зверя. Животных покрупнее промышляли самострелом, который стрелял деревянными дротиками примерно в палец толщиной, со свинцовыми наконечниками. К ружьям и самострелам были приделаны подвижные стойки, при переноске свисавшие вниз. По летящей и бегущей дичи и без опоры орочон не стреляет, как и с расстояния больше 50–60 шагов, зато стреляет метко. Ценных пушных зверей, если не удается поймать их западней, он бьет в глаз или в голову, чтобы не испортить мех, зверей покрупнее всегда поражает точно в лопатку. Медведя, «хозяина тайги», он берет только в единоборстве, ножом и рогатиной, а если терпит поражение, то умирает как герой и уходит к «Великому духу».