Возмездие - Василий Ардаматский

— Всю жизнь влюблен в вокзалы, — тихо говорил Савинков. Он, смеясь, показал на тучного господина, который бежал вдоль поезда с выпученными глазами. — И вот такой кретин, который спутал время отхода поезда, бегает так на каждом вокзале любой страны. Можете мне поверить.

— Я верю, — как-то отсутствующе сказал Павловский, и Савинков изумленно повернулся к нему.

— Серж, таким я вижу вас впервые.

— Лишь бы не последний, — усмехнулся Павловский.

Савинков тряхнул головой и сказал будто через силу:

— Черт возьми, как трудно быть Уленшпигелем! Конечно же опасно, но поверьте, я хотел бы сейчас быть на вашем месте. Да, да, именно так!

— Вы все еще не сказали мне, каким шифром я буду пользоваться в переписке с вами, — осторожно напомнил Павловский, знавший, как вождь злился, когда его ловили на забывчивости.

— Я думал об этом, — после долгой паузы сказал Савинков. — Понимаете, Серж, какая тут ситуация? Если вы, попав в их руки и получив волшебную возможность подать оттуда мне весть, воспользуетесь шифром — это их только рассмешит.

— Но это лишь в том случае, если они будут иметь возможность контролировать мое сообщение.

— Будем откровенны, Серж: если вы у них в руках, они контролируют даже ваше дыхание. Это ясно, как дважды два — четыре. Поэтому я предлагаю не шифр, а устное с вами условие. Если вы хотите сообщить мне, что вы в опасности и не властны в своих поступках, но все же имеете какую-то возможность послать мне сообщение, в нем, в этом сообщении, в одном месте законченная фраза не должна иметь точки. Между тем как следующая фраза должна быть с большой буквы. Только и всего! Понимаете? — Видя, что Павловский смотрит на него удивленно, Савинков продолжал: — Именно такую наивную штучку им и не под силу будет заметить. А если мы придумаем что-либо посложней, они заметят сразу. Талейран однажды направил секретнейшее послание императору обычной почтой, а другое — лживое — почтой служебной. Лживое письмо оказалось в руках англичан, а то проскочило в девственном виде. На всякого мудреца достаточно простоты — так это называется у нас, русских. Условились?

Павловский согласно кивнул, но все же усомнился тогда, что вождь предлагает ему лучший способ конспиративной связи.

Сейчас Павловский клял себя за эти свои сомнения. Вот же в чем истинная мудрость Савинкова — в умении предусмотреть ситуацию! Ну как бы он мог сейчас воспользоваться шифром, когда ему диктуют содержание каждого письма? А не поставить в одном месте точку он наверняка сумеет. Савинков получит это письмо, все поймет и начнет звонить во все колокола. Может статься, он найдет и способ спасти своего верного боевого друга… И Павловский решил, что теперь самой главной его задачей будет угадать, какой вариант его письма Савинкову чекисты сочтут чистовым…

Переписывая через день третий вариант письма, Павловский видел, что в общем все три письма по содержанию одинаковы. Изменяется только порядок фраз.

Демиденко с удовольствием диктовал ему текст писем. Он имел возможность при этом наблюдать крупного врага, наслаждаться его покорностью. Нравилась ему и подготовительная работа, когда он разрабатывал варианты писем, перестраивал их, искал синонимы. Не менее интересно было исследовать написанное Павловским.

В этот день Павловский писал третий вариант письма Савинкову. Он вдруг отложил ручку и поднял голову:

— Вы думаете, что я применю какой-нибудь шифр? Не бойтесь. Мне не дали никаких шифров.

— А что вместо шифра? — спросил Демиденко. — Да, да! Что вместо шифра? — повторил он в ответ на удивленно поднятые брови Павловского.

— Ничего.

— Что? Что? Я не слышу! — Демиденко приложил к уху ладонь.

— Ничего, — громче повторил Павловский.

Но именно в этом, третьем варианте он и решил не поставить одну точку.

Он не поставил точку после самой первой фразы «Дорогой отец, здравствуй!» — восклицательный знак написал, а точку под ним не сделал…

Вечером Демиденко и два специалиста из шифровального отдела изучали все три варианта письма и обнаружили отсутствие злополучной точки. Но они еще не были уверены, что это условный знак.

На другой день, перед тем как приступить к работе над четвертым вариантом письма, Демиденко, между прочим, попросил Павловского аккуратно ставить знаки препинания. В эту минуту Павловский потерял последнюю надежду сделать что-либо для спасения Савинкова, а значит, и для собственного оправдания. Теперь ему остается одно — побег…

Когда работа над письмами была закончена и Федоров уже собирался вместе с Шешеней выезжать к границе, Вячеслав Рудольфович Менжинский принял решение отложить поездку Федорова. Он счел необходимым сначала проверить путь хотя бы до капитана Секунды.

Угроза, что Савинков может разгадать игру, существовала все время. Еще более реальной она была со стороны польской разведки. Не следует забывать, что капитан Секунда и его начальники были профессионалами своего дела, они имели тайную агентуру в России и с ее помощью могли перепроверить те материалы, которые изготовлялись для них чекистами.

Итак, путь до капитана Секунды проверит Григорий Сыроежкин. Он пойдет в Польшу под фамилией Серебрякова и понесет для польской разведки очередную партию липовых документов, а для Савинкова — докладную записку Леонида Шешени.

На Сыроежкина выбор пал не случайно. Занимаясь ликвидацией банд в разных местах России, он не раз попадал в обстоятельства, когда ему нужно было с крайним хладнокровием заглянуть в глаза смерти и дать ей открытый бой. Он сам говорил, что «безносая» на него «столько раз замахивалась, что у нее рука затекла».

Феликс Эдмундович согласился с решением Менжинского, но потребовал, чтобы Сыроежкину прямо и честно сказали о главной цели его поездки.

Менжинский вызвал к себе Артузова и Сыроежкина. Когда они вошли, Вячеслав Рудольфович полулежал на диване, прижимая спиной грелку. Все чекисты, конечно, знали, что Менжинский тяжело болен и что круглые сутки его мучают страшные боли. Последнее время Менжинский, преодолевая боль, садился к столу, только если нужно было принимать постороннего человека или допрашивать арестованного.

Увидев лежащего Менжинского, Сыроежкин застеснялся и своего здоровья и своих пунцовых щек, ему захотелось стать меньше ростом. Вытянув руки по швам, он стоял перед Менжинским, стараясь не встречаться с ним взглядом.

— Товарищ Сыроежкин, вы знаете, зачем вы едете в Польшу? — негромко спросил Менжинский.

— Да, знаю, Вячеслав Рудольфович, — ответил Сыроежкин, тоже стараясь говорить негромко.

— Сформулируйте, пожалуйста, цель поездки… Коротко.

Сыроежкин ответил, подумав:

— Если очень коротко, то платформа с песком.

— Что еще за платформа?

— В гражданскую войну перед бронепоездом для проверки пути гнали всегда платформу с песком.

Менжинский с удовольствием смотрел на стоявшего перед ним русоволосого богатыря, и он, наверно, рассмеялся бы в голос от его остроумного ответа, если бы не знал, что от смеха проклятая боль толчками пойдет по всему телу.

— Насчет платформы — правильно, — сказал Менжинский, и его бледное лицо осветилось улыбкой. — А вас такая роль не оскорбляет? — спросил он.

Сыроежкин удивленно посмотрел на Менжинского.

— В нашей работе, когда надо, чертом стань и не обижайся. Вот Федоров Андрей Павлович контру из себя изображает, и то ничего… А мне проверку делать ради жизни товарищей — что вы, Вячеслав Рудольфович.

— Спасибо вам, товарищ Сыроежкин, за прекрасное понимание службы, — стараясь скрыть волнение, сказал Менжинский.

До пограничной станции Сыроежкин добрался поездом и явился прямо в корчму к Яну Крикману, ставшему теперь полновластным хозяином всего дома, так как старик перебрался с дочкой в Минск.

Темнело по-летнему поздно — до полуночи оставалось меньше двух часов, но еще было светло. В белесом небе висел месяц, прозрачный, как лоскут кисеи, Сыроежкин и Крикман сидели на скамейке возле корчмы и тихо разговаривали.

Прошло почти полгода, как не стало Ленина, а кажется, будто это случилось только вчера. Сыроежкин рассказал, что был на похоронах, стоял в оцеплении на Красной площади.

— Такой мороз был, что не дохнуть. Думал, вообще больше не будет ни солнца, ни тепла.

— У нас в тот день птицы на лету умирали от холода, — с мягким латышским акцентом сурово отозвался Крикман.

И опять они долго молчали. Потом Сыроежкин заговорил мечтательно, совсем как мальчишка:

— Знаешь, я бы что сделал? Я бы о смерти Ильича не объявлял. Их вожди сходят в могилу, а Ильич как был молодой, так и есть. И тогда в ответ на такое чудо весь пролетариат поднялся бы, как один, и объявил мировую Республику Советов. И уже только после полной победы мировой революции мы бы сказали миру правду об Ильиче. И тогда знаешь что было бы? Весь мир не согласился бы с нашим сообщением и постановил бы считать Ильича бессмертным вождем революции.