Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

незнакомого офицера, которого встречали во время прогулок и которому они придумали это имя. Его настоящее имя обе узнали, когда он был им официально представлен Императрицей германской Августой, в свите которой он, как оказалось, находился. Моя повесть вышла удачная, по крайней мере мои слушательницы остались ею довольны.

Из числа дам, часто бывавших у принцесс, были две сестры Таль; одна из них[780] была замужем за бароном Цобелем, вторая — Видма — была умна, культурна и артистична. Мария Максимилиановна ее впоследствии приблизила к себе. Отец их был одним из многочисленных братьев Таль[781], которым граф Виельгорский дал когда-то по прозвищу. Другой брат, Роберт, которого мы часто видели в Париже, так распределял эти прозвища: «Mon frère ainé, — говорил он, — s’appele Capital, mon second frère qui a voyagé en Orient est Oriental, le troisième qui ne reste jamais en place s’appele Taleyrant, un autre qui est joli garçon est Fatal et moi, qui suis musicien on m’a appellé Instrumental mais comme j’ai perdu ma fortune je suis devenu Promatal»[782]. Он у нас назывался всегда этим последним именем. После отъезда принцесс с их свитами наше общество распалось.

Я чувствовала себя все хуже и хуже. Жара наступила сильная — я проводила дни на террасе у гостиной, и меня навещали мои многочисленные и приятные знакомые. Между ними первое место занимала княгиня Меньшикова, умная, блестящая, которую мы так хорошо знали в Париже, где она меня видела ребенком, теперь же она перенесла на меня дружеские отношения, которые связывали ее с моими родителями. Моя мать приехала ко мне, узнав о моем болезненном состоянии, и я была так рада, что могла предложить ей помещение у себя, так как мой муж еще не приехал и комната его была пустая. Она сопровождала Цесаревну в Вену и должна была через несколько дней присоединиться к их высочествам для предполагаемого визита Королеве Виктории в Англию. Как я рада была видеть мою милую добрую мать и говорить с ней о всех моих опасениях и тревогах! Уже было решено, что мы не возвратимся в Россию, оставалось выбрать место для зимования. Я желала ехать в Париж, так как там была как дома и знала пользовавшего уже меня доктора Камбеля, знаменитого по своей специальности. Но наш посол князь Орлов, которого моя мать видела, опасался политических осложнений во Франции и советовал ехать в Брюссель, где он прежде был посланником и где мог помочь нам устроиться. Но этот город мало меня прельщал, и вопрос оставался открытым в отсутствии моего мужа, вскоре потом приехавшего. Великая княгиня[783] приехала в то время в Баден с дочерью своей двенадцатилетней Еленой Строгановой и в сопровождении Александры Александровны Воейковой. По этому случаю возвратилась принцесса Мария Максимилиановна и приехал Николай Максимилианович, которого мать не видела с тех пор, как он уехал из России с г-жой Акинфиевой, на которой он впоследствии женился по получении ею развода, она была родная сестра фрейлины Анненковой, игравшей одно время известную роль в Мраморном дворце[784], и была такая же красавица, но белокурая и с ослепительным цветом лица. Присутствие великой княгини внесло новое оживление в общество. Герцогиня Гамильтон дала первый вечер в честь ее высочества. Было тепло, как подобает быть летом: сад был иллюминован, все устройство вечера очень изящно, и так как все гости были хорошо знакомы друг с другом, всем было приятно. Принцесса Мери Монако принимала со своей матерью. Она жила у нее в ожидании, что Папа[785] своей властью расторгнет ее брак с принцем, к которому она чувствовала отвращение[786]. У католиков развода нет, и стоило большого труда, чтобы уговорить Св. Отца исполнить настоятельную просьбу матери и дочери. Получив развод, она вышла замуж за графа Фестетич, и дочь ее княгиня Фюрстенберг находится теперь в Петербурге, где муж ее состоит членом австрийского посольства.

На вечере у княгини Гагариной великой княгине был представлен известный французский писатель Maxime du Camp. Я тоже с ним познакомилась и, приглашенная великой княгиней, приняла участие в интересном разговоре с ним о подонках Парижа. Никто лучше его не был осведомлен о всех пружинах, приводящих в жизнь этот всемирный город, чему свидетельствует его обширное описание Парижа, составляющее несколько больших книг[787]. Этот труд был издан немного позднее, и я нашла в нем многое, что рассказывал нам в Бадене автор. Великая княгиня была так заинтересована его разговором, что приглашала его потом запросто каждый вечер. Я была всегда в числе присутствующих и несказанно наслаждалась изящной и содержательной его речью. Он знал очень многое. Его рассказы были полны жизни, говорил ли он о драме убийства герцогини De Prаslin своим мужем[788], или о впечатлениях своего путешествия в Сахару, или же о казни Тропмана и об ужасном нервном состоянии Тургенева, пожелавшего присутствовать и раскаявшегося о том после[789]. Кроме того, во всех его суждениях я находила печать сердечной доброты и любви к человечеству, даже когда речь шла о безусловно порочных людях; эта черта была мне очень симпатична. Он был у меня, мы разговорились. Я говорила непринужденно, потому что он умел, как все умные люди, выдвигать способности других. Милая добрая умная великая княгиня уехала вскоре, к моему большому сожалению. Maxime du Camp также уехал в Париж, и наше знакомство должно было прерваться. Я сохраняю об этих коротких днях самое лучшее воспоминание.

Наши планы выяснились. Доктор нашел необходимым для меня горный воздух, и мы решили ехать в Люцерн, чтобы оттуда выбрать возвышенность, где бы могло найтись для нас свободное жилище при огромном наплыве туристов всех стран на горные станции Швейцарии. Княгиня Барятинская приехала на короткое время в Баден, остановившись у дяди своего, графа Хрептовича, владельца чудной виллы Зелах на возвышенности за Лихтенталем[790]. Граф был брат ее матери[791] и женат на графине Нессельроде (дочери канцлера). Не имея детей, он оставил имя свое и майорат брату княгини Бутеневу, а ей завещал эту прелестную виллу, в которой она теперь гостила. Для меня было счастьем видеть ее каждый день. Она утвердила нас в нашем предположении поехать на зиму в Женеву. Раз уж я не могла быть ни в Петербурге, ни в Париже, мне улыбалась мысль войти в кружок лиц, уже известных мне так же, как и я не была им чужой в силу принципа: