Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

я живо заинтересовался (что редко теперь бывает со мной) и автором, и его романом. Я уже писал ей, что меня, прежде всего, занял вопрос: почему она пишет? Не из нужды, конечно, ибо авторской платы, пожалуй, не станет на овес ее лошадям. Не из самолюбия тоже, ибо в ее кругу за литературными лаврами не погонятся. Оставалось предположить призвание, от которого не отделаешься ни в каком кругу: оно везде прорвется наружу. Я предположил призвание и пришел слушать с любопытством первый опыт автора-дамы. Следующие опыты укажут ей самой, действительно ли призвание вызвало ее на писание, и если призвание, то дальнейшие труды обнаружат и степень ее таланта. И да благословит ее Аполлон, и Музы, и весь большой свет».

Для дополнения картины привожу сохранившийся также у меня мой ответ Гончарову. Вот он: «Графиня Толстая передала мне Ваше письмо. Прежде всего, хочу выразить Вам, что я была польщена тем, что Вы отнеслись к моему труду с точки зрения литературной. В Вашей серьезной критике я чувствую для себя одобрение и доказательство с Вашей стороны, что Вы признали во мне некоторый талант. Действительно, чего более может ожидать начинающий автор, при своей исключительной обстановке, под давлением светских условных отношений, — к тому же, при полном отсутствии опытного литературного руководительства и с справедливо замеченным космополитизмом в строе мыслей и языка. Единственное руководство мое было: мое инстинктивное чувство правды, и Вы это оценили, находя постройку моей повести естественной и простой. Соглашаюсь с Вами, что посредник не довольно жизненный. Я всегда это чувствовала — но смею оспаривать Ваше мнение о графине. Вы сначала говорите, что она слишком идеализирована и что безупречных людей нет в жизни и не должно быть в романе — и потом предлагаете, что она не должна вовсе быть доступной страсти и что материнская любовь и преданность своему долгу должны были застраховать ее от увлечения страстью. Вот в таком случае она была бы идеализирована и не вышло бы даже никакого романа. Я же хотела показать в ней натуру вполне женскую, т. е. податливую и к тому великосветскую, возвышенную по стремлениям, правдивую, честную, с любящим сердцем. Космополитизм и тепличное ее восприятие не выработало в ней особенной твердости и стойкости, какие встречаются у тех, которые с самого детства свыкались с нуждой и прокладывали себе путь между препятствиями всякого рода. Для нее естественна вся эта атмосфера внешней роскоши и поклонения, в которой она живет (оттуда и ее бессознательное кокетство). Но в ней также живо чувство сострадания, и вот с этими задатками на своей одинокой дороге она встречает Дубровина, чувствует свое влияние на него, отвечает своей симпатией, подчиняется его руководительству в своих действиях и, наконец, любит его, любит всем сердцем. Между тем, при ее способности к увлечению и гибкости, в ней живет природное и развитое религиозное чувство, которое служит как бы масштабом всех ее действий и составляет ее опору, утешение и главную подкладку проявлений ее жизни. И в этом религиозном чувстве заключается тот светоч, который озаряет ее в минуту душевной тревоги, решая абсолютно, как, сохраняя свои убеждения, она должна поступать. Чем слабее, сама по себе, ее природа, тем глубже является сила ее религиозного чувства. Софизмы для нее не существуют, она ни минуты не колеблется, как ей следует поступать. С ее христианскими убеждениями нет места сомнению. Ее подвиг состоит в подчинении своей воли сознанному долгу. Она не жертвует Дубровину своими стремлениями, идеалами, добрыми делами и т. п., как Вы ее в том упрекаете. На время она только переменяет поле своей деятельности и переносит его на другую почву. Ведь Отрадное не единственное место на свете, где можно трудиться, и Отрадное она передает тому, кто лучше всех может осуществить ее намерения. Нет, тогда бы она пожертвовала всем этим Дубровину и заслужила бы Ваше название эгоистки, если бы она уступила своей страсти. Как могла бы она сохранить весь строй своей жизни, основанной на правде Христовой, когда жизнь ее была бы основана на лжи (если предположить, что она скрывалась) или на попрании той истины, которую она исповедует, что бы вышло лицемерием. Тогда бы последовало в ее жизни раздвоение, терзание, обессиление, потеря энергии и даже полное крушение ее нравственного существования, потому что жизнью ее перестал бы управлять прежний идеал, а создать новый она была бы не в силе? Не говорю, что она не могла бы уступить своей страсти, возвратиться к своему идеалу с более или менее разбитыми крыльями, но тогда мне предстояло бы описать другую борьбу — именно борьбу возрождения, и она вышла бы из темы моей настоящей задачи. Луч надежды, озаряющий ее жизнь после пятилетнего плодотворного исполнения своего назначения, не имеет прямого отношения к ее моральной жизни. Он является как бы сверх счета. Не будь его, деятельность ее осталась [бы] той же по направлению, заложенному сначала. Личное счастье в большей или меньшей степени не имело бы для жизни Веры существенного значения, потому что она доказала, как после бури, перенесенной ею, жизнь ее не увяла, а, напротив, окрепла и развилась. Вот мое оправдание насчет задуманного мной характера графини. Руками и ногами предаюсь Вашему суду за возможную неясность и неудовлетворительность в исполнении взятой мной на себя задачи».

Вся эта литературная атмосфера была для меня приятна. Она меня интересовала, и мне в ней чувствовалось свободно. Другой маленький индицент из той же области произошел тогда же. У меня часто бывал советник французского посольства Laboulaye[743]. Я читала книги его отца, и мне нравился его разговор. Он был отозван своим правительством, будучи назначен посланником в Испанию, и, конечно, приезжал проститься с нами. Я его встретила еще раз, накануне его отъезда в австрийском посольстве. Он уходил. Я входила, и в дверях мы остановились. Он спросил меня: «Не будет ли с моей стороны поручений в Париж?» Я ответила ему: «Если Вы вспомните, пришлите мне книгу Merimée о Лжедимитрии». (Я желала прочесть эту книгу и не могла найти ее в Петербурге.) «Но Вы, верно, забудете», — продолжала я, и на этом мы расстались. Спустя несколько дней я получила через французского посла генерала Лефло эту книгу[744] с письмом от Laboulaye. Распечатав конверт, я нашла в форме письма премилый сонет. Он начинался так: «Vous avez cru que j’oublierаi, Madame»[745] и пр. Это стихотворение где-нибудь сохраняется в моих бумагах; не имея под руками, я не могу цитировать его на