Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

но и видят его через очки классицистко-сентименталистской поэтики. Они видят то, что ожидают увидеть. Деревенская, коренная Россия для них — это экзотические крестьяне, которые оригинально одеты и своеобразно поют и пляшут. Трудно представить себе, что постоянно живущая в Ясной Поляне М. Волконская не видела натуральных крестьян и ничего не знала об их подлинной жизни, но законы жанра и стиля заставляют ее видеть то, что дóлжно, и описывать увиденное «приличными» словами. Все остальное остается в зоне «слепого пятна» — трудно сказать, не увиденного и не зафиксированного или увиденного, но не зафиксированного как «неприличное» для дамского пера. В результате путевые записки, о которых идет речь, участвуют в создании регионального мифа о Тверском крае и создают для самих путешественниц имажинарный образ глубинной, провинциальной России: величественной, как Волга, прекрасной в своей экзотичности, как танцующие и поющие красиво одетые крестьяне, но немного забавной в своем милом варварстве.

«Непроявленные негативы»

Дневник Софьи Островской[970]

Казус Софьи Островской

Объектом исследования в данной статье будет «Дневник» Софьи Казимировны Островской (1902–1983), который она вела с 1911 по 1950 год. При рассмотрении этого сложно организованного и многослойного текста нас будет прежде всего интересовать тип личности автора дневника или, точнее, модели Я, создаваемые в дневниковом нарративе. Мы исходим из того, что дневник — это место, где в процессе письма автор постоянно определяет и переопределяет собственную идентичность, и дневниковое Я в определенном смысле является эффектом рассказывания[971].

Бóльшая часть текста Островской написана в советский период и безусловно обнаруживает зависимость от «идей и форм времени», но эта связь сложна, опосредованна и неоднозначна.

Дочь богатого предпринимателя и домовладельца, в советские годы репрессированного, блестящая ученица католической школы для девочек, человек с широкими окололитературными знакомствами и большими литературными амбициями, знаток языков, переводчица Софья Островская была человеком, чьи идеологические предпочтения и художественные вкусы формировались в эпоху fin de siècle. С другой стороны, в 20‐е годы она работала сотрудницей угрозыска и, по слухам, в 30‐е и 40‐е была тайным осведомителем НКВД. Именно этот факт особо подчеркивает публикатор[972] и автор предисловия к изданию «Дневника» Т. С. Позднякова, и на нем же делают акцент немногочисленные рецензии[973] и рекламные аннотации книги, называющие «Дневник» «записками сексота».

Как человек культуры модерна, вовлеченный в проект советской модернизации и культурности, Островская в какой-то мере и типичный, и исключительный «казус» времени. Этим она и интересна. Анализируя ее дневник, мы пытаемся найти ответ на следующие вопросы: каким образом и какими способами конструируется в дневнике авторская социокультурная и гендерная идентичность? какие из существующих (в современной автору культуре) дискурсов идентичности оказываются востребованными? Или, в терминах Мишеля де Серто: какие гегемонные стратегии культурной репродукции нормативных идентичностей (selves)[974] являются легитимирующими при конструировании персональной идентичности в дневниковом повествовании? Был ли для Островской актуальным и значимым советский проект трансформации социума и личности?

Пользуясь выражением Натальи Козловой, автора книги о советских людях и их дневниках, можно сказать, что, изучая дневник, мы ищем ответ на вопрос о «вкладе индивидов в изобретение истории, одновременно пытаясь показать, каким образом история общества вписана в их язык и тело»[975].

Второй фокус нашего внимания в этой статье связан с проблемой жанра. «Дневник» Островской можно назвать многослойной «композицией»[976], которая складывается из нескольких дневников разного типа. Записи за 1911 и 1913–1917 годы представляют собой типичный дневник молодой девушки, которую обычно побуждают к письму взрослые с целью самовоспитания и самоотчета[977]. Дневник 1927–1928 годов представляет собой записи снов и мистических откровений[978], а дневник 1933–1947 годов — это в основном текст-криптограмма, «зеркальное письмо», по определению самой Островской. Прочитав начало «Поэмы без героя» А. Ахматовой, она запишет 31.07.1944 года:

Из всех углов памяти начинают зыбко проступать призраки <…>, которые я умерщвляла, прогоняла, закрывала на ключ, превращала в невинные альбомные воспоминания <…>. Вся жизнь прошла на симпатических чернилах[979], оказывается[980].

Однако необходимо уточнить, что дневниковые записи, которые Островская вела в блокадном Ленинграде и которые она сама называет «тетрадями войны» (1941–1943), организованы сложнее: в них «многое говорится открыто, без тайного, двойного дна»[981]. Островская пишет блокадный дневник отчасти как свидетельство очевидца, обращенное к будущему читателю и исследователю. Но, с другой стороны, криптографический принцип письма не исчезает и в военных тетрадях.

Мы сосредоточим внимание именно на «криптографическом» дневнике 1933–1947 годов и постараемся в ходе анализа конструируемых в нем моделей идентичности обсудить также некоторые вопросы, связанные со спецификой этой оригинальной разновидности дневникового жанра. Существуют ли способы «дешифровки» дневника такого типа? Какие стратегии его интерпретации возможны? С какими допущениями и ограничениями мы сталкиваемся при использовании такого дневника как исторического источника? Какого рода информацию мы можем считать достоверной при работе с таким типом источника?

Лицо и маски

Дневник Островской отличается большой степенью саморефлексивности: вопрос «кто я?» занимает ее с первой по последнюю страницу. Можно сказать, что на страницах дневника автор находится в постоянном кризисе идентичности или, по крайней мере, именно в таком состоянии она обращается к дневнику. В ранних записях «кто я?» — естественный вопрос, связанный с будущим: кем я стану, в чем я смогу реализовать себя. Позже появляется тема «абортированного будущего»[982] (19.01.35), потери себя, как в записи от 1 марта 1936 года: «По-моему, собой я была только в детстве — и то в очень раннем. А потом потерялась где-то»[983].

Островская явно противопоставляет Я для себя и Я для других, часто употребляя для самоописания слова маски, игра, декорации, ширмочки и т. п. Она акцентирует свое умение играть с людьми, подыгрывать тому образу, который они в ней видят:

Я показываю себя, я на выставке[984] (3.05.37);

с людьми же — одна из привычных масок, в которых мне удобно[985] (23.09.42);

Мое настоящее «я» — табу для мира. И на мое «я» смотрю только я[986] (24.10.43).

Но то Я, которое она в дневнике «предъявляет» самой себе или имплицитному адресату дневникового дискурса, тоже не является «подлинным» и целостным, оно неустойчиво, фрагментарно, невыразимо. Практика дневникового письма является своего рода попыткой «собрать себя» и признанием неисполнимости этого:

Всегда было некогда думать о себе (или наоборот: всегда слишком много думала о себе под разными вывесками и разными масками) и никогда было нельзя быть собою[987] (24.03.43).