Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

В любом описании пространства совершается не только его освоение, но и присвоение. Даже в таких претендующих на объективность и информативность текстах, как путеводители, перед нами пространство дискурсивное: его описание имеет цель «навязать» нам какую-то социокультурную концепцию через образы пространства. Описывая историческое место, типично русский город, прекрасный пейзаж и т. п., путеводитель «диктует» нам определенные представления о том, что такое история, русскость или прекрасное. Еще в большей степени субъективированно и дискурсивно присвоено пространство в путевых заметках, которые, как и любой автодокументальный жанр, открыто субъективны. Позиция автора и в буквальном, и в переносном смысле субъективно локализована. Важно, как пишет Михаил Маяцкий[940],

из какого места производится высказывание, какова ситуация (в социальном пространстве и в топике субъективности) говорящего, думающего, описывающего, действующего. Только эта определенная локализованность и дает возможность что-то увидеть. Такая модель объясняет, почему видение дается неизбежной ценой «слепого пятна»: увидеть нечто можно только за счет невидения другого[941].

Любой пейзаж в травелоге в определенной степени — «ландшафт моих воображений», любой описанный географический объект в некотором роде фиктивен. Это, конечно, не означает, что путевые записки не могут служить источником информации о местах, которые посещали авторы. Однако надо всегда помнить, кто смотрит и описывает увиденное, что он/она видит и что не замечает и даже не способен/способна заметить.

Автор путевых записок всегда своего рода ино-странец, житель иных краев, смотрящий на новые места глазами чужого, неофита. Он готов делать обобщения на основе мимолетного впечатления, он интерпретирует чужое через знакомые ему парадигмы, он принимает незнакомое ему за необычное и экзотическое, в то время как для живущего в этих местах то же самое является обыденным. Если использовать травелоги как источник достоверной информации, то необходимо сравнивать и проверять, подходить к ним с презумпцией дискурсивного недоверия. С другой стороны, травелоги безусловно являются прекрасным объектом для имажинальной или образной географии, которая

изучает особенности и закономерности формирования географических образов, их структуры, специфику моделирования, способы и типы репрезентации и интерпретации[942].

Как пишет Д. Замятин:

Путешествие способствует созданию целенаправленных географических образов, в структуре которых доля физико- и экономико-географической информации, статистических сведений и так далее меньше культурных, эмоциональных, психологических элементов и связей, что ведет к «выпуклости», рельефности, усложненной морфологии образа местности, страны, региона, через которые лежит путь. Такая структура образа означает, что большинство путевых записок, описаний, дневников социально значимы не с точки зрения достоверности сообщаемых сведений и фактов (часто низкой), а с точки зрения силы продуцируемого по ходу путешествия образа. Эти образы, обладая большой мощностью и скоростью развития, структурированы, стратифицированы. В них видны, как геологические породы, слои впечатлений и переживаний. Образы путешествий компактны, просты и надежны, тесно связаны со стереотипами — упрощенными представлениями, выверенными временем[943].

Тексты о путешествиях по Тверскому краю разных лет и авторов — прекрасный материал для того, чтобы посмотреть, как создаются географические образы, складывающиеся в локальные, региональные мифы, как обозначаются, формируются, закрепляются или изменяются знаковые места[944], каким образом воссоздается или разрушается идея особой важности этих мест для поддержания региональной идентичности.

Однако в травелогах интересно не только то, что они изображают, какие имажинальные географические объекты создают. Не менее важен и интересен субъект повествования, его/ее впечатления, реакции, эмоции. Точнее сказать, субъект и объект находятся в неразрывной связи: автор путевых заметок творит географические образы пространства, а процесс освоения и присвоения пространства влияет на личность автора, творит его. «Путешествие — это „вершина географического самопознания“»[945], по выражению того же Д. Замятина.

В контексте всего вышеизложенного я попытаюсь проанализировать имеющиеся описания путешествий по Тверской губернии, принадлежащие перу женщин, живших в первой половине XIX века. Несмотря на их отрывочность и краткость, это, как мне представляется, интересные источники для размышлений о том, какое воображаемое пространство путешественницы создают из увиденного ими Тверского края, что именно фиксирует их взгляд и перо и что остается незапечатленным и почему. Цель данной статьи — проанализировать, что рассказывают женские травелоги о тогдашнем Тверском крае и о самих путешествующих и записывающих дамах.

Речь пойдет о трех достаточно небольших текстах: цитатах из писем 1803 года и дневника за 1808 год Марты Вильмонт (1774–1873), отрывке из текста «Дневная записка для собственной памяти: Дневник путешествия из Москвы в Петербург лета 1810 г.» княжны Марии Николаевны Волконской (1790–1830), в будущем матери Л. Н. Толстого, и путевых заметок детской писательницы и издательницы Александры Осиповны Ишимовой (1804–1881) «Каникулы 1844 года, или Поездка в Москву».

Названные авторы путевых впечатлений, конечно, во многом непохожи друг на друга. Тридцатилетняя ирландка, писательница и близкая знакомая княгини Е. Р. Дашковой, по приглашению которой она приехала в Россию, Марта Вильмонт весьма отличается от девятнадцатилетней дворянской барышни старинного аристократического рода Марии Волконской, хотя последняя получила серьезное домашнее образование и занималась литературными упражнениями. Александра Ишимова не только человек уже другого поколения, но и дочь сосланного из Петербурга в далекие северные провинции отца, можно сказать, self-made woman — она сделала свое имя известным в литературных и придворных кругах благодаря деятельности на почве детской литературы и журналистики для детей и юношества. Ишимова — педагог и просветительница по призванию и роду занятий, она пишет свой текст на тридцать с лишним лет позже, чем Вильмонт и Волконская, и совсем с иными целями и задачами.

Но есть и кое-что общее. Это тексты женщин, женщин образованных, принадлежащих к привилегированному классу и, в общем, впервые попадающих в русскую провинцию, точнее, в те места, которые они описывают. Они смотрят на Тверской край и губернский город Тверь именно женскими глазами и глазами образованной непровинциалки. Общее и то, что они вообще выбирают Тверь и ее окрестности объектом своего описания, видя в этих краях нечто «замечательное».

В чем эта замечательность? Взгляд Вильмонт наиболее «этнографичен». Для нее знаковым местом Тверской губернии являются церкви, Волга и русский пейзаж. То есть можно сказать, что Тверской край является синекдохой России. Русский город в тексте Вильмонт — это прежде всего «сияние множества позолоченных шпилей»[946] и «купола церквей» «по контрасту с монотонностью пути», ибо среднерусский пейзаж кажется ей однообразным и маловыразительным, исключая экзотические для жительницы Британских островов впечатления русской зимней ночи: «усыпанное алмазами ночное небо»[947], «бриллиантовый блеск луны»[948]. Кроме церквей и природы упоминаются местные жители, которые изображаются как «этническая» группа: говорится об их живописных костюмах, песнях и плясках. «Одежда жителей очень красочна и совершенно не похожа на костюмы соседних губерний» (письмо