Последняя стража - Шамай Голан

И вот теперь, столько времени спустя, он всем своим существом вдыхал этот, ни с чем не сравнимый аромат. Вдыхал, и не мог надышаться.

Это не укрылось от человека в сером костюме. Широко улыбнувшись, он придвинул к столу стул, на котором обычно сидел Юзек, и сказал Хаймеку:

– Просто с ума можно сойти, так пахнет. Правда?

Хаймек сердито отодвинулся. Много этот незнакомец себе позволяет, вот что. Во-первых, вырядился в этот шикарный костюм. Во-вторых, взял и уселся на место Юзека – последнего друга, который остался у Хаймека из ташкентского детдома. А ведь Юзек… он исчез. А если точнее, попал в больницу после того, как его избили польские взрослые ребята, каким-то образом узнав, что Юзек – еврей. И никто в трамвае не заступился за Юзека. Вот так. Ну и последнее: этот человек позволил себе заметить, как жадно вдыхает Хаймек запах свежего хлеба. Он не должен был показывать этого так открыто, его это не касалось. Он, небось, не знает, что это такое – подыхать с голода.

И Хаймек демонстративно отодвинул свой стул.

Человек в сером костюме, похоже, ничуть не обиделся, Он наклонился к мальчику и доверительно сказал, словно делясь своей тайной:

– Лучше этого запаха… особенно когда от голода кишки сводит – нет ничего.

Слова были правильные, но… Бросив подозрительный взгляд на элегантный серый костюм и загорелые, гладко выбритые щеки, Хаймек осведомился, стараясь не высказывать своей неприязни к этому благополучному, из другого мира, человеку:

– А откуда… откуда вам это известно?

Человек наклонил голову и с видом уличенного в мошенничестве, сказал так, что ответ расслышал только Хаймек:

– Я… я… понимаешь… однажды так вышло, что мне пришлось проголодать… скажем так, довольно долго.

– И где это было? – не отставал Хаймек. Но ответа на этот раз он от человека в сером костюме не получил. Вместо ответа тот отломил большой кусок, присыпал его солью и, набив рот, стал его жевать – точно так же, как это делал сам Хаймек. После продолжительного молчания он обронил как бы между прочим:

– Юзек… поправляется… Потихоньку.

Вот тут уже Хаймек уставился на него во все глаза. Что это господин мог знать о Юзеке? Было ли ему известно, что тот, кто покидает этот детдом, сюда не возвращается? Так ушла отсюда и пропала Мира. Он искал ее повсюду, не жалея сил, пока не узнал сразившую его новость: Мира уехала в Палестину! Долгое время он отказывался поверить в это. Ведь Палестина… она была ужасно далеко отсюда. Как могла Мира оказаться там? Как бы то ни было, Мира не вернулась. А теперь и Юзек исчез. Остался только хлеб… которого, правда, здесь можно наесться досыта.

– Юзека сильно побили, – сказал Хаймек, как если бы произносил над могилой друга прощальное слово.

– Я тебе сказал… и повторю еще – он идет на поправку.

Хаймек отвел глаза от хлеба, приткнулся к человеку едва не вплотную и, заглядывая в лицо, переспросил:

– Если так… то когда он вернется?

Человек ответил со значением:

– Сюда он не вернется.

– Почему?

– Ты же сам сказал – его сильно… он сильно пострадал. Его надо лечить… в лучших, чем эти, условиях. Все это потребует организации… и времени…

– Значит, он будет выздоравливать не здесь?

– Нет, не здесь.

– А где?

– В Эрец-Исраэль.

Последнее слово незнакомец произнес очень взволнованно. В наступившей тишине это слово прозвучало, как выстрел. Некоторое время не слышно было даже звуков ножей и вилок, скребущих по тарелкам. Потом Хаймек уловил сердитый взгляд новой воспитательницы, пани Салины, обращенный в их сторону.

Это слово – «Эрец-Исраэль», было запрещено произносить в детском доме. Пани Салина объявила это во всеуслышанье. Ее всю передергивало от этого слова. «Земля Израиля!» Это что еще за гнусная выдумка сионистов! Нет и быть не может такой земли. Каждый, уезжающий туда, объясняла она воспитанникам детдома, не больше и не меньше, как изменник родины, предатель. Уехать из Польши, не уставала она повторять – значит то же, что бросить и предать родную мать, которая родила их и воспитала.

Хаймек на это мог бы возразить пани Салине, что его родная мать, та, что и вправду родила его, уже умерла, и предать ее он никак не мог бы, ни уехав, ни оставшись. Еще он мог бы добавить, что Мира уехала туда – в ту самую страну, которой, по утверждению воспитательницы, никак не могло быть. Но пани Салина была такой патриоткой Польши, что смелости вступить с нею в спор у Хаймека не было. Все, о чем со всем, присущим ей пылом, а то и с раздражением вещала пани Салина, это то, что Хаймек в свое время уже слышал много раз от пани Ребекки. Об их неоплатном долге перед Польшей. О том, что первейшая их обязанность – вырасти и отдать все силы восстановлению этой прекрасной страны, заменившей им мать. И еще что-то про раскрытые всем им, детдомовцам, теплые материнские объятья… Хаймек очень хотел сказать пани Салине, что после того, что случилось с Юзеком, он боится ездить в трамвае. Но и на этот раз промолчал. Что-то подсказывало ему, что с пани Салиной общего языка ему не найти.

Может быть потому, что пани Салина была убежденной «бундисткой»? То есть свято верила, что пролетариям всех стран лучше всего объединиться? И что евреи-пролетарии должны влиться в дружную семью пролетариев всех стран в их общей непримиримой борьбе против эксплуататоров всех наций, в том числе и евреев? И никакой Израиль не может им дать того, что Интернационал?

Так или иначе, при одном только слове «сионист» пани Салину прямо передергивало. Вот и сейчас, при взгляде на человека в сером костюме, ее лицо исказила гримаса, лицо залилось краской, а полная нижняя губа презрительно оттопырилась и задрожала. Было так очевидно, что присутствие человека в сером костюме неприятно ей, что человек этот поднялся, сказал всем: «До свиданья после вечернего чая», – и, не оглядываясь, вышел.

После обеда у Хаймека состоялся разговор с пани Салиной. Они сидели на скамейке у стены. Некоторое время оба молчали. Время от времени Хаймек исподлобья бросал на воспитательницу короткие взгляды. У пани Салины были коротко подстриженные льняные волосы – ни волосы, ни ее стрижка Хаймеку не нравились. Зато он без конца мог слушать ее голос – мягкий, прозрачный и теплый. А еще ему очень нравилось, как она пахла, пани Салина. Он мог бы просто так вот сидеть рядом с ней и вдыхать исходящий от нее аромат. Но при этом он ни на мгновенье не забывал и другое – пани Салина ни словом не обмолвилась о судьбе Юзека.

Наконец пани Салина сказала:

– Этот господин – сионист. Тебе совершенно незачем встречаться с ним.

Слово «совершенно» она подчеркнула.

– Я хочу узнать у него, что там будет с Юзеком.

– Я сама могу рассказать тебе все, что тебя интересует, – сказала пани Салина и поправила льняную прядь, падавшую ей на глаза.

– Но до сих пор вы ни слова мне не сказали. А он сразу понял… Я пойду к нему… и он мне все расскажет. Юзека увезут лечить в Палестину…

О, как вскипела пани Селина!

– Ну, конечно, – презрительно протянула она. – О чем еще могут говорить сионисты. (Это слово звучало у нее, как ругательство). «Эрец-Исраэль» – передразнила она кого-то. – Я обязана поставить в известность инспектора управления. Не понимаю, как это подобным людям вообще разрешают морочить вам головы. Надо же… такой приличный с виду господин, а тоже один из них.

– Он сказал, что там… в Эрец-Исраэль, Юзека точно вылечат, – тихо сказал Хаймек.

– Путь сионизма – не наш путь, – железным голосом отрезала пани Салина. Но Хаймека заботило другое.

– Если сионисты… вылечат Юзека, – сказал он, – тогда я за сионизм.

Пани Салина, похоже, была потрясена.

– Сколько тебе лет, Хаймек? – спросила она, и он снова был восхищен колокольчиками, прозвучавшими в ее голосе.

– Я не знаю, – признался мальчик. – Честно – не знаю. Пани Ребекка сказала как-то, что весной мне исполнится тринадцать. Но… может быть мне меньше на год… или два, или три… а может быть, больше.

Произнося это, он думал: «Если бы она взяла мою голову и положила к себе на колени, чтобы я мог вот так лежать и вдыхать ее запах – ни к какому сионисту никогда бы не пошел. Клянусь». Он бросил на пани Салину тоскующий взгляд, тут же спрятав его в ресницах. Но пани Салина поняла его неправильно. Донельзя сердитая, она одернула платье и сказала:

– Не знаю, больше тебе лет или меньше, но упрямству твоему может позавидовать самый древний старик…

2

В углу актового зала, стены которого были украшены портретом президента Берута и национальными флагами, в кресле с высокой спинкой сидел человек в сером костюме и смотрел на приближающегося Хаймека. Мальчик торопливо, словно боясь опоздать, уселся напротив. Без всяких предварительных разговоров, человек в сером сказал:

– Итак… ты хочешь уехать из Польши в Эрец-Исраэль?

– Тоже в детский дом?

– Разве я сказал про детский дом? – нахмурился мужчина в сером. – Я сказал, по-моему, ясно – в Эрец-Исраэль.