Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, различие между «писать» и «рисовать» – свойство профессиональной речи. Какой-нибудь взрослый художник или юный ученик художественной школы мог поправить своего товарища-профана: «Не рисую, а пишу», если речь заходила о краске и кисточке. А так-то мы все, конечно, рисовали.
Вот и в этом рассказе Дениска сначала хочет нарисовать белочку, которая скачет в лесу по деревьям. Но потом, присмотревшись, понимает, что это получился какой-то дядя, а белочкин хвост у него вроде как нос, а ветки дерева вроде как волосы. А папа, которому он показывает картинку и спрашивает: «Посмотри, папа, правда здорово? Что здесь нарисовано?» – папа говорит какие-то странности вроде «пожар» или «футбол». А мама в конце рассказа и вовсе принимает нарисованное за швейную машинку. Маленький Роршах? Да нет, конечно. Просто Дениска не умеет рисовать.
Но тут интересная штука. Денис Кораблёв – очень хороший, веселый, добрый, милый и вообще замечательный мальчик. В него, скажу вам по секрету, до сих пор – то есть до 2023 года – влюбляются третьеклассницы. Много раз мне приходилось надписывать книги Виктора Драгунского от имени Дениса Кораблёва, и на многих этих книгах на форзацах нарисованы розовые сердечки и написано «Дениска».
Но этот Дениска при всей своей симпатичности напрочь лишен художественных талантов. У него совсем нет музыкального слуха, и голоса тоже. Петь он не умеет: рассказ «Слава Ивана Козловского» в основе своей правдив. Вот уж какого таланта я начисто лишен, так это музыкального; когда я пел, мама и папа морщились и объясняли мне, что я не пою, а просто «ору слова». Дениска, как мы видим, не умеет и рисовать. Мазюкает кисточкой, и не только родные мама с папой не могут распознать, но даже он сам не понимает, что там намазюкано. Кроме того, Дениска еще и никудышный артист. Он так и не может вытянуть эстрадный номер, в котором Мишку неожиданно «заело» и он стал повторять «папа у Васи силен в математике» – а Дениска повторяет вслед за ним. В рассказе «Смерть шпиона Гадюкина» он даже не сумел сыграть закулисную в прямом смысле роль: позвенеть велосипедным звонком, а потом хлопнуть доской по стулу. Когда мама сказала папе: «Смотри, как наш сын хорошо ездит на велосипеде», папа хмыкнул: «Сидит довольно обезьяновато» (в рассказе «Мотогонки по отвесной стене»).
Обратите внимание: сам Дениска хвастается своими велосипедными умениями: «А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде разные штуки, как веселые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперед или лежа на седле и вертя педали какой угодно рукой – хочешь правой, хочешь левой; ездил боком, растопыря ноги; ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук; ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому». А папа его критикует.
Кстати говоря, я сам – уже не Кораблёв, а Денис Драгунский – обожал велосипед. Пошлет меня мама к соседям – я еду на велике; попросит папа дойти до калитки тридцать шагов, вынуть газету из почтового ящика – я хватаю велик, стоящий у веранды, и мчусь по тропинке. Я просто не слезал с велика, и все наши ребята тоже. Наверное, тут была какая-то подростковая компенсация еще не приобретенной сексуальной силы. Как славно чувствовать, что у тебя между ног – мощная и послушная железная машина, которая несет тебя вперед, навстречу радостному ветру.
Даже странно, почему автор (папа) лишил героя своей книги (сына) всех художественных, а также спортивных талантов (рассказ «Третье место в стиле баттерфляй» – дополнительное тому свидетельство). Слава богу, про литературу там ничего не было сказано.
Но, наверное, папа был прав, изобразив Кораблёва просто хорошим, веселым, душевно отзывчивым мальчиком. Потому что дети – юные таланты – это совершенно отдельная и довольно-таки грустная песня.
Я не помню, когда и почему я вдруг начал рисовать. Может быть, все дело в книжечках, которые мама привозила из-за границы. У нас была целая полка маленьких альбомчиков с репродукциями разных художников, целая серия, книжек двадцать. В советское время это была огромная редкость и ценность. Во-первых, очень хорошее качество печати, чуть шероховатая бумага (в отличие от советского глянца) и прекрасное воспроизведение цвета. Я потом, уже через много лет, увидев некоторые картины в подлиннике, даже удивился, насколько верными были эти репродукции. Но не это главное. Наряду с классиками, такими как Рембрандт, Рафаэль, Веласкес, Гойя и прочими, было несколько книжек с художниками, которые в Советском Союзе были не то чтобы запрещены, но – особо не поощрялись. Шагал, Пикассо, Дюфи, Руо, Модильяни и кто-то еще. Эти картинки мне особенно нравились. Я рассматривал их буквально часами. А великолепные вещи Веласкеса, особенно «Сдача Бреды» с черными копьями на фоне неба, и даже Брейгель (у нас была немецкая книжка, где одна какая-то картина Брейгеля, кажется «Детские игры», была представлена в сотне фрагментов с увеличенными крохотными фигурками) – эти картины меня не трогали. Мне было неинтересно рассматривать человечков на картине Брейгеля или заглядывать в глаза королям и придворным дамам Веласкеса.
А вот от Шагала и особенно от Модильяни я просто ошалевал. От Анри Руссо тоже. Его чудные полудетские картинки не отпускали меня. Может быть, я хотел научиться рисовать так же. Может быть, здесь была какая-то моя собственная маленькая хитрость. Потому что в это время я уже прочитал несколько книжек о художниках: «Капитан Федотов» Виктора Шкловского, повесть Тараса Шевченко, которая так и называлась «Художник», или целый роман Льва Кассиля «Ранний восход» – о талантливом художнике Коле Дмитриеве, погибшем в пятнадцать лет из-за несчастного случая. И вот в этих книгах много говорилось об упражнениях, об академическом рисунке, о перспективе, светотени и, конечно, прежде всего об анатомии, об умении рисовать правильную фигуру. Я почему-то решил, что этого я не смогу. Попробовал нарисовать свою собственную руку, нарисовать самого себя в зеркале. В маленьком альбомчике попытался сделать набросок гипсовой статуи в саду «Эрмитаж», благо рядом. Нарисовать этого сто раз перекрашенного Микеланджело, но все-таки с сохранившимся костяком и мускулатурой. Или просто срисовать какого-нибудь Аполлона Бельведерского с картинки. Срисовывать по квадратикам мне казалось нечестным, а изобразить просто так – не получалось. Но в тот момент, когда я понял, что не получается, мне сильно захотелось, чтобы у меня что-то получилось. Анри Руссо стал моим вдохновителем,
