Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

Белье мы сдавали в прачечную. «23 347». И еще «31 11 79». Это номерки, которые мы нашивали на белье – до сих пор помню эти цифры. Но несмотря на прачечную, домработницы у нас были и до Ксюшиного рождения. То есть не няни, а просто помощницы по хозяйству.

С одной из них мама никак не могла договориться, потому что та старалась сэкономить. Нет, не то, что вы, может быть, подумали. Эта помощница хотела как лучше. Она действовала в интересах семьи – нашей семьи, которую она искренне считала своей и поэтому варила огромную кастрюлю макарон, куда добавляла буквально чуточку мясного фарша, просто для запаха. И на все мамины вопросы, протесты и даже строгие указания она говорила: «Но так ведь гораздо экономней». Женщина была очень милая, скромная, внимательная, предупредительная, работящая и еще миллион хвалебных эпитетов, но в этом смысле совершенно непереучиваемая.

Потом была приходящая помощница Любовь Алексеевна. Красивая женщина сорока с небольшим. Похожая на овальный женский портрет французского мастера Ларжильера из музея имени Пушкина. Но всегда смотрела чуточку сбоку, в три четверти. Рассказывала: «У меня папа портной был. Знаменитый. Он на горбатых костюмы шил. На косоруких или у кого плечи разные. А как шил! Сидело как влитое. Папа плясать любил. Один раз так плясал, что у него сердце оторвалось. Когда вскрытие делали, оно прямо в желудке лежало, оторванное». Однажды сказала: «Очень хочется в кино сняться. Конечно, не в главной роли и даже не в эпизоде, это я понимаю, я ведь не артистка. Но в массовке тоже не хочется. А вот, например, так: дама выходит из метро». То есть на три секунды крупным планом. Рассказывала, как работала в семье одного генерала. «Присела на минуточку к роялю, одной рукой подобрала мелодию, а тут генеральша входит и говорит: «А вы еще и на рояле умеете…» – и вздыхает так завистливо. Я тут же уволилась, на всякий случай».

Потом была чудесная девушка, которую звали Нина Жиркова. Черноволосая, широколицая, курносая. Типичная Рязань, как назвал ее какой-то встречный мужик, когда мы с ней однажды вместе ходили в магазин. «Ишь, Рязань какая мордатая!» – засмеялся он. «Наплюнь на дурака, Нина!» – сказал я ей. Мы были на «ты». «Чего ж обижаться, – сказала она. – Я ж и правда из Рязани».

У Нины была подруга. Нина была просто симпатичная, а Маша – очень красивая, синеглазая, с длинной русой косой. Маша иногда заходила к нам, сидела на кухне на табурете, поджав ноги в носочках, спрятав их меж ножек табурета, – сидела и читала. Ждала, пока Нина что-то доделает, чтобы потом вместе пойти погулять.

«Что читаешь, Маша?» – спросила моя мама. «О любви, – сказала Маша. – Я на полочке взяла», – и показала Стендаля, седьмой том «желтого» собрания сочинений. «Нравится?» – спросила мама. «Непонятно», – сказала Маша. «А зачем тогда читать?» – «О любви ведь, Алла Васильевна! – вздохнула Маша. – А у меня как раз кавалера нет». – «Маша! – воскликнула моя мама. – Как это – у тебя, да нет кавалера? Ты ведь красавица!» Маша махнула рукой и сказала: «Вот один позвал в кино. Только свет погасили, а он уже шарит. Шарит и шарит. Я ему говорю: «Чего шаришь-то? Только познакомились, и уже шаришь?»» – «А он что?» – спросила мама. «Больше не позвал в кино», – сказала Маша и снова опустила свои ясные синие глаза в книгу.

Я вертелся рядом, в разговор не вмешался, но сразу понял, о чем речь: кавалер шарил у Маши в сумочке. Или в карманах. То есть был просто воришка, ужас какой, бедная Маша! Гнать такого к черту и не огорчаться, что он больше в кино не зовет.

Этими соображениями я поделился с мамой, когда Маша и Нина ушли. Мама рассмеялась, взяла со стола Стендаля, оставленного Машей, раскрыла книгу на закладке и прочитала вслух: «Мелочные соображения гордости и светских приличий послужили причиной несчастья некоторых женщин». Тут я все понял и даже покраснел, и громко и торопливо заговорил о чем-то другом: так я всегда делал, когда мне было стыдно. С раннего детства. Мама и папа говорили мне: «Что-то ты, Денисочка, слишком говорлив. Ну-ка, не части, а расскажи, что ты натворил!»

Спала Нина в кухне на раскладушке.

Однажды утром она сказала маме, что собирается от нас уходить. Почему? «Меня, Алла Васильевна, домовой выживает. За руку кусает. Вот», – и показала свою руку, где между кистью и локтем был большой свежий синяк. «Боже, – сказала мама. – Как это, откуда?» – «Домовой, Алла Васильевна», – сказала Нина. Но мама была человек упорный и ночью, зажегши свечку, чтобы Нина не проснулась, зашла на кухню и увидела, что та спит, губами посасывая свою руку. То ли как медведь лапу, то ли как не знаю что – короче, у нее возник синяк уже на второй руке. То есть домовой ее всю искусал. Мама ее слегка растолкала и сказала: «Смотри, – и показала ей ее собственную обслюнявленную руку. – Ты сама себя целуешь, Нина, а никакой не домовой. Парень-то у тебя есть?»

Парень у Нинки был. Его звали Лёшка Щеколдин, я запомнил фамилию – красивая, выразительная. Лёшка Щеколдин однажды даже приезжал к Нине, когда она жила с нами на даче в этой самой крохотной ждановской времянке. Утром он спал в саду на раскладушке, потому что ехал целую ночь и не мог уснуть в вагоне, устал. Мама дала Нине выходной, и они с Лёшкой целый день гуляли по лесу. Вечером он уехал. В общем, с домовым разобрались. Но через какое-то время Нина уехала тоже.

А перед самым Ксюшиным рождением у нас была домработница Люся. Лися, как звали ее мама и папа, потому что она именно так произносила свое имя. Если Нина была типичная Рязань, то Лися – чистейший Париж. Худенькая, чуть-чуть скуластая, с красивыми золотыми волосами, большеглазая, изящная и бойкая. Очень похожая на картинку никому не известного художника по фамилии Вентцель, которая висела в нашей квартире на стене. Саша Вентцель – это был какой-то приятель то ли папиной, то ли маминой студенческой юности. У них были разные студенческие юности, – у папы в студии Алексея Дикого, а у мамы в мастерской Герасимова и Макаровой, – но все равно артистические. Лися была просто копия красотки с этой картинки.

Она была довольно лихая девица. Меня она буквально в первый вечер спросила: «Сколько тебе лет?» – «Четырнадцать», – ответил я. «Это хорошо, – сказала она. – Тогда я буду тебя развращать». Я, конечно, уже много чего знал про это дело. Но