Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

напевая и пошатываясь, в компании рабочего с газоперерабатывающего завода и ассенизатора; они сидели за одним столом, ели блюдо дня, эскуделью с мясом, картошкой и бобами, распили несколько фляжек вина и осушили больше чем надо рюмок анисовки. Все трое затерялись в проулках старого города. Только так можно было добиться, чтобы образ Эммы рассеялся, выпал из памяти.

Злополучный вечер в «Мезон Доре» стал поворотным пунктом в жизни Далмау; теперь в ночных попойках он искал спасения от одиночества. Он подозревал, что все эти буржуи, которые смеялись над ним, его ни во что не ставят, и подозрения оправдались через несколько дней в одном кафешантане квартала Раваль, где Далмау наткнулся на компанию таких вот молодчиков, пристрастившихся к разврату: похваляясь своим положением, выставляя себя напоказ, они швырялись деньгами в самых гнусных притонах, чем гнуснее, тем лучше, чтобы потом вернуться к удобствам и роскоши особняков и квартир на Эшампле. Одно время и Далмау кутил вместе с ними, а теперь шлялся по кабакам с рабочими или попросту в одиночку.

Она располагалась за доками, эта жалкая таверна, куда с улицы Сида вел полутемный крытый проход. Внутри стойка, столики, крохотная сцена, где старые, третьеразрядные артисты пытались привлечь внимание публики, но та больше склонялась к запрещенной карточной игре, которая велась в одном из углов заведения; к женщинам, порхавшим от столика к столику в поисках клиента, готового раскошелиться; или к беседе, или к выпивке. Так что музыка представляла собой не более чем адский грохот, который приходится перекрикивать. В Барселоне было полно таких заведений, где секс, азартные игры и алкоголь, если не морфин и опиум, угрожали благополучию семей и нравственному здоровью народа, порождая преступность и пороки; власти о них знали и осуждали, однако ничего не могли поделать.

Где-то перед рассветом туда заявилась компания молодых богатеев во фраках, то есть с концерта, из театра или с какого-то праздника, чтобы в злачном месте завершить ночь. Далмау бросил на молодчиков взгляд, и ему показалось, что они пересмеиваются. Кто-то даже указал на него пальцем.

Он сидел в пестрой компании: трое безработных мастеровых, радикалов, возможно, подумал Далмау, и анархистов; сумасшедшая, наверняка знавшая лучшие времена; представляясь, она каждый раз называла другое имя; и двое неудачников из богемы: бедные как церковные крысы, они тем не менее были способны рассуждать на любую тему, что порождало такие дискуссии с анархистами, что проститутки, случайно подходившие к их столику, в страхе разбегались. Ряд пустых бутылок из-под крепкого, большей частью заказанных за счет Далмау, красноречиво говорил о том, сколько они уже успели выпить.

Далмау наблюдал за буржуйчиками. Смех, шуточки, бесстыжие, полные презрения к нему, судя по жестам, которые молодчики и не пытались скрыть. Далмау ловил на себе их взгляды, и гнев разгорался в нем. Один, совсем мальчишка, с пушком на подбородке и на верхней губе, даже поднял стакан, будто чокаясь с ним издалека.

– Идете со мной? – спросил Далмау собутыльников.

– Куда? – спросил один из анархистов.

– Устроить взбучку этой шайке пидоров.

Мастеровые вскочили из-за стола еще раньше, чем Далмау. Женщина пронзительно завизжала и присоединилась к ним. Остальные двое не осмелились покинуть свои места. Вчетвером, не считая женщины, они направились к буржуям, которых было семь или восемь. Не задавая вопросов, не бросая вызов, не изрыгая брань, мастеровые набросились на буржуев совершенно безмолвно. Далмау последовал их примеру.

Молодые франты дали отпор. Они не были так пьяны, как Далмау и его спутники, чей кураж сошел на нет, как только их неловкие, неуклюжие выпады показали всю нелепость и неуместность атаки.

Далмау не дрался никогда в жизни. Пытаясь нанести удар одному из противников, он промахнулся и рухнул всем телом на двоих других, а те не замедлили дать сдачи: два удара в живот и один в лицо уложили его на пол, откуда он уже не смог подняться. Мастеровым повезло не больше. Сумасшедшая визжала, подскакивала, подначивала их, и они нанесли-таки несколько ударов, но схлопотали гораздо больше, особенно когда вмешались хозяин притона и пара громил, надзиравших за игорным столом; первый орудовал палкой, двое других, огромные амбалы, – попросту кулаками.

Драка продолжалась не более двух минут. Мастеровых и женщину вытолкали взашей, Далмау ухватили за брюки и пиджак, подняли с пола и выбросили в переулок, словно куль с мусором. Ему, грязному, вывалянному в глине, помогли встать анархисты.

– Продолжим в другом кафе? – спросил один из них, когда Далмау сумел кое-как удержаться на ногах.

Сумасшедшая от удовольствия захлопала в ладоши. В ответ Далмау отвернулся и выблевал все, что поглотил за вечер.

К этим разгульным ночам, на исходе которых Далмау засыпал на каком-нибудь постоялом дворе, у себя в мастерской на фабрике, даже на улице, но редко когда дома – он стыдился того, что скажет мать, вернее, того, о чем она промолчит; укора в ее взгляде, может, даже безмолвных слез, – прибавлялись усталость, смятение и беспокойство, какие он испытывал днем, что не преминул заметить дон Мануэль: не только мешки под глазами, бледный и неухоженный вид любимого ученика, но и низкое качество его работ говорили об этом. Учитель узнал о драке в кафешантане. Урсула была в курсе, поскольку этот эпизод смаковали в кружках молодежи из знатных семей, и не замедлила пересказать его за обедом, с самым простодушным и невинным видом, вроде бы возмущаясь, как она это не без сарказма определила, «наветами, по всей вероятности лживыми и злонамеренными». К тому же дон Мануэль прослышал, что Далмау, худо-бедно справляясь с работой на фабрике, не выполнил в срок заказы, которые получал самостоятельно, независимо от основной его деятельности, связанной с изразцами: афишу для праздника, организуемого попечительским советом в одном из кварталов Барселоны, и экслибрис. Наконец учитель решил поговорить с ним.