Собрание сочинений в одной книге - Джек Лондон

Глава XXXVIII

– Мне кажется, у меня отнимается и левая сторона, – писал Вольф Ларсен на следующее утро после попытки поджечь корабль. – Онемение все возрастает. Мне трудно шевелить рукой. Вам придется говорить громче. Рвутся последние нити.

– Вам больно? – спросил я.

Мне пришлось повторить свой вопрос громче, и лишь тогда он ответил мне:

– Не все время.

Левая рука его медленно и с явным трудом двигалась по бумаге, и нам было крайне трудно разбирать его каракули. Это было похоже на письмо духов, демонстрируемое на сеансах спиритов, по доллару за вход.

– Но я еще здесь, я весь здесь, – еще медленнее нацарапала рука.

Он уронил карандаш, и нам опять пришлось вложить его в ослабевшую руку.

– Когда боли нет, я чувствую полный мир и покой. Никогда я не мыслил так ясно. Я могу размышлять о жизни и смерти, как индусский мудрец.

– И о бессмертии? – громко спросила Мод, наклоняясь над его ухом.

Три раза его рука пробовала написать ответ, но безуспешно. Карандаш вываливался из его пальцев, и мы напрасно вновь вкладывали его. Тогда Мод своей рукой придержала его пальцы, и он огромными буквами, затрачивая на каждую по нескольку минут, вывел: «В-з-д-о-р».

Это было последнее слово Вольфа Ларсена, до конца сохранившего свой скептицизм. Рука упала, и тело слегка шевельнулось. Потом движения совсем прекратились. Мод отпустила руку, и карандаш, выпав из растопыренных пальцев, откатился в сторону.

– Вы еще слышите? – крикнул я, держа его руку и ожидая пожатия, которое означало бы «да». Ответа не было. Рука омертвела.

– Он, кажется, еще шевелит губами, – сказала Мод. Я повторил свой вопрос. Губы зашевелились. Мод дотронулась до них кончиками своих пальцев. Я еще раз повторил вопрос.

– Да, – сообщила Мод.

Мы выжидательно переглянулись.

– Какой смысл в этом? – спросил я. – Что можем мы сказать ему?

– О, спросите его…

Она запнулась.

– Спросите его о чем-нибудь таком, на что он должен был бы ответить «нет», – предложил я. – Тогда мы будем знать наверное.

– Вы голодны? – крикнула она.

Губы шевельнулись под ее пальцами, и она объявила: «Да».

– Хотите мяса? – был следующий вопрос.

– «Нет», – ответил он.

– А бульону?

– Да, он хочет бульону, – спокойно проговорила она, глядя на меня. – Потом он еще слышит, мы можем общаться с ним, а потом…

Она взглянула на меня. Губы ее дрожали, и в глазах стояли слезы. Вдруг она покачнулась, и я должен был поддержать ее.

– О Гэмфри! – всхлипывала она. – Когда же это кончится? Я так устала, так устала!

Она положила голову на мое плечо, и все ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий. Она была как перышко в моих объятиях, такая нежная и хрупкая.

«Не выдержала, бедная! – подумал я. – Что я буду делать без ее помощи?»

Кое-как я утешал и ободрял ее, пока наконец она не сделала над собой усилие и не оправилась духовно так же быстро, как она обычно оправлялась физически.

– Мне стыдно, – сказала она и потом добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: – Но ведь я только маленькая женщина.

Слова «маленькая женщина» прошли по мне электрическим током. Ведь этими словами я всегда называл ее в своих думах!

– Откуда у вас это выражение? – спросил я так поспешно, что на этот раз вздрогнула она.

– Какое выражение?

– «Маленькая женщина».

– Разве оно придумано вами? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Значит, вы говорили во сне, – улыбнулась она.

В ее глазах опять плясали шаловливые огоньки. И я знал, что мои глаза говорят помимо моей воли. Я наклонился к ней. Я наклонился против воли, как дерево, клонимое ветром. Но она тряхнула головой, словно освобождаясь от грез, и сказала:

– Я знала эти слова всю жизнь. Мой отец называл так мою мать.

– Но это и мое выражение, – упорствовал я.

– Для вашей матери?

– Нет, – ответил я, и она больше не спрашивала, но в ее глазах мелькнул насмешливо-ласковый огонек.

Теперь, когда фок-мачта была на месте, работа заспорилась. Без особых трудностей я установил и грот-мачту. Через несколько дней была закончена оснастка. Марселя могли быть опасны при экипаже из двух человек, и потому я спустил их стеньги на палубу и крепко привязал их.

Еще несколько дней отняли у нас паруса. Их было всего три: кливер, фок и грот. Заплатанные, укороченные, безобразные, они совсем не подходили к такому изящному судну, как «Призрак».

– Но они будут служить нам, – торжествующе восклицала Мод. – Мы заставим их работать и доверим им нашу жизнь!

Среди моих новых специальностей я меньше всего знал пригонку парусов. Я лучше умел управлять ими, чем пригонять их, и не сомневался в том, что сумею привести шхуну в какой-нибудь северный порт Японии. Навигацию я успел изучить по книжкам, а кроме того, я располагал звездной картой Вольфа Ларсена – приспособлением настолько простым, что даже ребенок мог бы с ним управиться.

Что же касается ее изобретателя, то глухота его усиливалась, движения губ становились все менее заметными, но в общем за эту неделю в состоянии его не произошло особых перемен. Однако в тот день, когда мы закончили установку парусов, он совсем перестал слышать и шевелить губами. Но я успел спросить его: «Вы все еще здесь?», и его губы ответили: «Да».

Последняя нить оборвалась. Где-то, в этой могиле из плоти, еще жил человеческий дух. Но он уже не чувствовал своего тела. Мир для него больше не существовал. Он знал только себя и беспредельную глубину спокойствия мрака.

Глава XXXIX

Настал день нашего отъезда. Ничто больше не удерживало нас на острове Усилий. Неуклюжие мачты «Призрака» были на месте, паруса привязаны к реям. Моя работа не отличалась изяществом, но прочность была обеспечена. Я знал, что снасти будут действовать исправно, и это придавало мне сознание собственной силы.

– Я сам сделал это! Сам! Своими руками! – чуть не кричал я.

Но мы с Мод всегда читали мысли друг друга, и, когда приготовились поднять грот, она сказала:

– Подумать, Гэмфри, что вы все это сделали своими руками!

– Но были еще две руки, – ответил я. – Две маленькие ручки, и не говорите мне, что это тоже выражение вашего отца!

Она рассмеялась, покачав головой, и показала свои руки.

– Мне никогда не отмыть их, – жаловалась она, – и к ним никогда не вернется их нежность.

– В таком случае и грубая кожа будет делать вам честь, – сказал я, взяв ее руки в свои. Несмотря на принятое решение, я расцеловал бы эти дорогие руки, если бы она поспешно не отдернула их.

Для наших отношений настало теперь тревожное время. Я долго подавлял свою любовь, но это становилось мне не под силу. Она отражалась в моих глазах, проскальзывала в моих словах, кипела на моих губах в безумном желании расцеловать эти маленькие ручки, так верно и неустанно трудившиеся. Я сходил с ума. Меня неудержимо влекло к ней. И она понимала это.