Покушение - Ганс Кирст

— Дорога правды тяжела, потому что она узка, но и легка, потому что пряма! — воскликнул Роланд Фрейслер. — Идите этой дорогой! — Председатель любил такие цитаты, они, по его мнению, помотали связать воедино Нибелунгов и Гитлера.

Однако все это оставляло генерала Рейнике равнодушным. Он не замечал ни ярких вспышек софитов, ни жужжания кинокамер, ни стягов со свастикой, которые висели позади него. И только когда взгляд Рейнике останавливался на бюсте Фридриха Великого, короля Пруссии, который стоял прямо перед ним, глаза его теплели.

Фрейслер, который вообще говорил на этих судебных заседаниях гораздо больше, чем все обвиняемые, их защитники и обвинители, вместе взятые, продолжал рычать:

— Совершена подлость, не знающая меры и границ! Преступники хотели украсть у нас фюрера, трусливо и злодейски убить его…

А генерал размышлял в это время о присяге, которая была постыдно нарушена, о неприкосновенности главы государства и, как бы ни действовал ему на нервы этот громогласный оратор в кроваво-красной мантии, был твердо уверен в том, что те, кто сейчас представал перед судом, не могли принадлежать к прусско-германскому военному сословию.

Среди обвиняемых находился и бывший генерал Гельмут Штиф. В потертом гражданском костюме, тощий, сгорбившийся, с застывшим лицом, он молча слушал, как Фрейслер распространялся о том, что он, Штиф, всего лишь «жалкий лжец».

— Сначала вы беспардонно лгали в полиции… — Под полицией Фрейслер, естественно, имел в виду гестапо. — Вы лгали, не так ли? Да или нет?

— Я умалчивал о некоторых вещах, — согласился Штиф.

— Да или нет? — взревел Фрейслер. — Между ложью и правдой нет никаких «если» и «но». Вы лгали или говорили чистую правду?

Обвиняемый заявил, что позднее он все рассказал, однако на Фрейслера его слова не произвели впечатления.

Штиф безучастно, словно он окаменел, молчал, когда Фрейслер называл полковника Штауффенберга убийцей и преступником, но, когда председатель «народного трибунала» запел о святой верности национал-социализму, не выдержал и напомнил ему о долге перед немецким народом.

Рейнике недоверчиво насторожился: по его мнению, изобличенный в государственной измене преступник не имел права так говорить. Что, собственно, происходит в их головах? И генерал с надеждой поглядел на председателя.

Роланд Фрейслер никогда не разочаровывал подобных надежд. Он с новой силой набросился на Штифа:

— Фюрер и народ едины! Что это за иезуитская оговорка, которую вы допускаете? Как вы думаете, что бы случилось, если бы кто-либо из готов сделал такую оговорку? Да его бы просто утопили в болоте…

Генерал Рейнике откинулся назад. С едва заметной улыбкой, полной горечи и презрения, он посмотрел на обвиняемого, а затем на мгновение закрыл глаза.

И за это мгновение одним приговоренным к смертной казни стало больше.

Аларих Дамбровский околачивался теперь в подвале здания на Принц-Альбрехт-штрассе.

— Вы и дальше будете моим подопечным, — подмигнул он графу, — ибо шпионил я за вами довольно успешно.

Камера, в которой находился Фриц Вильгельм фон Бракведе, была узкой и грязной, как наскоро опорожненное мусорное ведро. Руки его были в наручниках, железная цепь, обвивавшая тело, причиняла ему острую боль при малейшем движении.

— Вы должны научиться даже в таких условиях есть и писать, — посоветовал графу тюремный уборщик. — Потренируйтесь немного, и вы научитесь. Пока живешь, нет ничего невозможного. И потом, разве у этого странного полковника, этого Штауффенберга, была не одна рука?

— Одна рука с тремя пальцами, — подтвердил фон Бракведе.

— Ну вот видите! — Дамбровский подбадривающе улыбнулся. — А теперь возьмите вот это. — И он выудил из кармана брюк кусок колбасы величиной с детский кулачок и краюху хлеба. — Это вам пригодится, потому что еды здесь дают очень мало. Гёрделер, например, стонет каждую ночь от голода. А кроме того, сегодня вас поведут к этой сволочи Хабеккеру. Мне остается лишь надеяться, что вы готовы ко всему. И еще, следите за Эльфридой…

Комиссар криминальной полиции Хабеккер, к которому доставили фон Бракведе, на первый взгляд походил на почтальона, разносящего денежные переводы: равнодушно-приветливый, полный добродушия и спокойной снисходительности.

Допрос он начал с официального сообщения:

— Довожу до вашего сведения, что вам вменяется в вину участие в заговоре двадцатого июля. Мы располагаем вашим принципиальным признанием, есть свидетели, поэтому отрицать вину нет смысла. Итак, приступим к вашим показаниям.

Фон Бракведе оглядел помещение, в котором находился. Оно было, видимо, как и все другие в этом здании, чисто выбелено известью, с неровным полом. Хабеккер стоял перед графом, на которого был направлен яркий свет, а позади фон Бракведе возвышался какой-то гестаповец, похожий на туго набитую кишку. В углу скучала секретарша Хабеккера, с гладко зачесанными волосами и тростниково-зелеными глазами. Видимо, та самая Эльфрида, о которой говорил Дамбровский.

— Я ни от чего не отказываюсь, — твердо заявил фон Бракведе, — но никаких других показаний давать не собираюсь.

Хабеккер ударил его по лицу. Граф сделал безуспешную попытку уклониться от удара и тут же получил кулаком по затылку — это принялся за работу стоявший сзади гестаповец. И снова нанес удар Хабеккер — на сей раз кулаком. У графа потекла кровь из носа.

— Теперь, когда устранены все недоразумения, — сказал комиссар криминальной полиции, — мы можем начать наш откровенный разговор. Я вас слушаю.

— Мне нечего сказать, — твердил фон Бракведе, захлебываясь кровью, — и я ничего не скажу!

— Погляди-ка на этого болтуна, Эльфрида, — окликнул секретаршу Хабеккер, закурив сигарету. — Ты же питаешь слабость к таким крикунам. Ну, не жеманься, заткни ему глотку.

Эльфрида поднялась, разгладила юбку и танцующей походкой подошла поближе. Ее вдруг странно заблестевшие глаза цепко ощупали графа, затем она вынула изо рта Хабеккера сигарету и загасила ее о закованные руки Бракведе. Граф сжал зубы и закрыл глаза. Стоявший сзади гестаповец заботливо подхватил его.

— Этот граф не хочет смотреть в твои прекрасные глаза! — подзадорил Эльфриду Хабеккер. Он стоял, прислонившись к письменному столу и широко расставив ноги. — Он, кажется, не желает оценить по заслугам твои достоинства. Разве так ведут себя джентльмены?

Граф открыл глаза, увидел приближающиеся и слегка подрагивающие пальцы Эльфриды, а затем ощутил боль, пронзившую его голову от глаз к затылку.

— Это только начало, — почти ласково заметил Хабеккер, — так сказать, небольшая увертюра к опере, которой сегодня дирижирую я.

Графиня Ольденбург лежала на кровати, совершенно не шевелясь. Казалось, она даже не дышала.

Врач, которого привел Константин, обессиленно опустился на стул и спросил:

— Что с ней случилось?

— Она была в гестапо, — ответил Константин.

Врач вскочил, его руки невольно сжались в кулаки. Некоторое время он безуспешно подыскивал подходящие слова, чтобы выразить свое возмущение, и наконец сказал:

— Ее нужно как можно скорее отправить в больницу, но я не знаю ни одной, где бы ее приняли. И потом, ей нужно сделать укол морфия, хотя бы один, у меня уже давно нет нужных медикаментов.

— Это очень плохо? — со страхом спросил Константин.

— А что в наше время хорошо! — Врач опять склонился над искалеченной Элизабет, даже протянул к ней руку, но так и не посмел дотронуться до нее. — Я постараюсь достать лекарства. Может быть, где-нибудь освободится больничная койка. Однако обещать я ничего не могу.

— А до тех пор?

— Остается только одно — молиться! Поверьте, мне нелегко давать подобные советы, но в данный момент ничего лучшего я порекомендовать вам не могу. — Врач поспешно удалился, пообещав прийти завтра в течение дня.

Константин склонился над Элизабет. Он смотрел на ее распухшее лицо, которое было похоже на маску из застывшего воска. Проходили мучительно долгие минуты, они оставались наедине со своими ужасающе беспросветными мыслями.

Иногда Константину казалось, что она ему нежно улыбается, как когда-то, вернее, как несколько дней назад.

— Я люблю тебя, Элизабет, — сказал он, чуть подавшись вперед, однако графиня Ольденбург-Квентин уже не слышала его — она была мертва.

Штурмбанфюрер Майер негодовал: даже такой специалист, как Хабеккер, не смог продвинуться вперед в этом важнейшем для него деле. В то же время Кальтенбруннер усилил нажим на подчиненных ему начальников отделов, ведь фюрер каждый день требовал не только подробных докладов, но и ощутимых результатов.

— Почему вы не продвигаетесь вперед в деле фон Бракведе? — настойчиво спрашивал Майер.