Покушение - Ганс Кирст

— Почему вы не продвигаетесь вперед в деле фон Бракведе? — настойчиво спрашивал Майер.

Комиссар Хабеккер ответил немного удрученно:

— Этот парень чертовски упрям! Я жму на все педали, а он по-прежнему нем как рыба.

— А как вы думаете, когда он заговорит?

— Этого я, к сожалению, сказать не могу, — вынужден был признаться Хабеккер.

Майер понимал, что означают эти слова: едва ли можно ожидать результатов, по крайней мере, в ближайшее время. А для штурмбанфюрера это было прямо-таки катастрофой.

— Вы испробовали все средства, Хабеккер?

— До крайних дело еще не дошло. Попробовать?

— Да, — жестко отрезал Майер, тем самым безоговорочно отдавая Бракведе во власть Хабеккера. Впрочем, об этом он предупреждал графа. — Как вы считаете, Хабеккер, сможем ли мы все-таки получить от него нужные показания?

— К сожалению, мне это неизвестно. Бывают такие случаи…

— Вы что, не догадываетесь, какие могут быть последствия? — возбужденно воскликнул штурмбанфюрер. — Для вас… для меня… для всех нас… Вы должны заставить его заговорить!

— Я сделаю все возможное, — заверил комиссар — его профессиональная честь была задета. — До сих пор я всегда добивался результатов, однако бывают исключения. Такие, как Юлиус Лебер…

— Лебер! — озлобленно крикнул штурмбанфюрер. — Не говорите мне о нем! Этот Юлиус Лебер представляет собой совершенно особый случай. Такого, как он, больше нет.

— Боюсь, что есть. Бракведе является в некотором роде его подобием. — И комиссар криминальной полиции мечтательно добавил: — Можно представить их обоих в качестве министра внутренних дел и министра иностранных дел… Они перевернули бы весь мир…

— Перестаньте болтать, — резко бросил Майер, — займитесь лучше делом. Либо фон Бракведе заговорит, либо вы умолкнете вместе с ним!

Хабеккер, оскорбленный, удалился. Штурмбанфюрер с удовлетворением посмотрел ему вслед: ну и задал же он ему жару! И все же Майер сознавал, что у него есть некоторые основания видеть будущее в мрачном свете. Он с ожесточением набросился на работу, надеясь добиться хоть какого-нибудь сдвига. И сдвиг этот, кажется, стал намечаться.

В тот же день с ним пожелал поговорить по телефону некий Леман. Штурмбанфюрер тотчас же взял трубку, хотя как раз проводил допрос.

— Вы еще помните меня? — спросил Леман.

— Еще бы не помнить вас! — воскликнул Майер с нарочитой приветливостью. — Чему я обязан этим удовольствием? Не думаю, что вы просто интересуетесь моим здоровьем.

— Разве бы я посмел? — мягко возразил Леман. — Я намерен предложить вам сделку.

— Почему бы и нет! Итак, что же вы хотите?

— Настоящий паспорт, беспрепятственный выезд в Швейцарию и тысячу долларов наличными, конечно, настоящих долларов.

Штурмбанфюрер был настолько потрясен, что смог лишь через силу пошутить:

— А не позолотить ли вам еще и задницу, дружище?

Однако Леман деловито продолжал:

— Взамен я предлагаю вам бумаги графа фон Бракведе и, кроме того, точную копию бомбы Штауффенберга.

— Неужели? — спросил Майер, затаив дыхание. — Когда?

— Когда вам будет угодно. Ну как, договорились?

— По мне, хоть сегодня.

— Добро, ждите моего звонка в ближайшие двадцать четыре часа. С вами должно быть не более трех человек. В общем, баш на баш.

— Согласен, — сказал штурмбанфюрер. — Я немедленно распоряжусь обо всем.

— Прекрасно, — одобрил его заявление Гном. — Только не вздумайте надуть меня. Я не граф, и манеры у меня несколько иные. На слово я верить не привык. Если я даю, то хочу за это и получить. Это, мне кажется, как раз в вашем духе.

Главным обвинителем на процессах в «народном трибунале» выступал обер-адвокат Лаутц. Он благополучно пережил все превратности судьбы и впоследствии даже получал пенсию. Любые упреки и обвинения он парировал, заявляя, что выполнял лишь свой долг. И если не он, так кто-то другой все равно должен был его выполнять.

Угрызения совести его никогда не мучили, ибо он всегда руководствовался существующими законами, и ничем иным. Закон четко предписывал карать предательство и государственную измену смертной казнью, и Лаутц требовал вынесения такого приговора для каждого представшего перед его очами «изменника».

— Судьи «народного трибунала» великого рейха! — громогласно вещал он. — История прусско-германской армии изобилует примерами мужества, отваги, верности долгу. К сожалению, они не послужили образцом для тех людей, которых мы сегодня судим и чьи преступления так убедительно были раскрыты перед вами. Поэтому при оценке личности и ее деяний всякий раз трудно избрать ту меру наказания, которая соответствует составу преступления, разбираемого высоким трибуналом…

Это узкий круг подлецов, забывших о совести и чести… Ненависть к фюреру… жгучее тщеславие… человеческая неполноценность в широком плане… в сочетании с безмерной низостью и привели их к измене немецкому народу.

Замысливая подлое покушение на фюрера, по божьей милости окончившееся неудачей, они надеялись захватить в свои руки власть, а затем осуществить за спиной немецкого народа трусливый сговор с противником… Поэтому они не только предатели, но и гнусные изменники родины…

И так изо дня в день. Лишение почетных прав, если это не было сделано ранее «судом чести» вермахта, конфискация имущества, смертный приговор.

А в заключение, поддерживая требование главного имперского обвинителя, выступал Фрейслер:

— О расстреле не может быть и речи, поскольку на случай особо гнусных деяний в рейхе выработан специальный закон, согласно которому смертная казнь осуществляется через повешение… Суд сказал все, что следовало сказать…

Такой ход процесса считался в те дни вполне нормальным, и судебные чиновники твердо верили, что выполняют свой долг. Только некоторое время спустя и при других обстоятельствах они назвали эти события трагическими.

Иногда происходили и «забавные случаи», и тогда беззаботный смех раздавался в заполненном до отказа зрительном зале. Снисходительно улыбался и главный имперский обвинитель, испытывая чувство некоторого облегчения.

Так случилось, когда председатель «народного трибунала» Фрейслер вызвал к судейскому столу фольксгеноссин Эльзу Бергенталь, на вид женщину добродушную и скромную. Он обратился к ней с изысканной вежливостью:

— Мы пригласили вас сюда для дачи свидетельских показаний… — Затем Фрейслер наклонился вперед и заверил всех, что готов в лице фольксгеноссин Бергенталь уважать честь немецкой женщины, а она ради этой же чести обязана говорить только правду.

— Да, — кивнула в знак согласия фрау Бергенталь.

Две сотни зрителей, в большинстве своем одетые в военную форму, настороженно подняли головы. Казалось, вот-вот произойдет что-то необыкновенное.

— Вы служили экономкой у пресловутого Бека, — велеречиво начал Роланд Фрейслер. — Как на ваш взгляд, был он сильной личностью, способной повести за собой народные массы?

— Об этом я не смею судить, — ответила фрау Бергенталь.

— Я вас понимаю, — прикинулся благожелательным Фрейслер. — Да я и не требую вашей оценки, меня интересуют только некоторые подробности. Замечали ли, например, вы по утрам следы его беспокойного сна?

На это фольксгеноссин дала утвердительный ответ, неохотно, но откровенно сообщив, что по ночам Бек ужасно потел, видимо, очень волновался.

— Значит, по утрам, когда Бек вставал с постели, она была насквозь мокрой? — с наслаждением уточнил Фрейслер.

Свидетельница подтвердила его слова. Председатель «народного трибунала» благожелательно поблагодарил фрау Бергенталь и, не приводя к присяге, разрешил ей удалиться. А затем с нескрываемым торжеством заявил:

— Человек, который от страха ворочается всю ночь в своей постели, не может быть сильной личностью. И такой пигмей вознамерился устранить единственного в своем роде, несравненного фюрера…

По рядам присутствующих прошел ропот.

— Все еще сопротивляетесь? — спросил Хабеккер со скучающим видом. — Или решили образумиться?

— Мне нечего сказать, — стоял на своем граф фон Бракведе.

Лицо его казалось исхудавшим и измученным, а налитые кровью глаза смотрели печально.

Три дня и три ночи провел он крепко связанным, как пакет. От резкого, слепящего света, который в его камере никогда не выключался, ломило глаза. Его постоянно били, топтали ногами, оплевывали, а Эльфрида, секретарша Хабеккера, попыталась даже вырвать ему язык щипцами. От скудной пищи и непрерывных побоев он стал вялым, равнодушным, испытывал лишь одно чувство — смертельную усталость.

Кроме Хабеккера на допросах присутствовали еще трое гестаповцев. Один орал и награждал Бракведе ударами кулака и пинками; другой притворялся приветливым и человечным; третий настойчиво апеллировал к его чести, совести и иным высоким чувствам. Но граф фон Бракведе молчал.