Белый олеандр - Джанет Фитч

— Спой «Мишель», — прошептала она.

Машина дернулась, поехала, скрипя и позвякивая. Я взяла ее за руку, положила другую ей на лоб, как Ивонна любила, и тихонько запела своим хрипловатым голосом: «Michelle, ma belle…»

Песня успокаивала ее. Ивонна положила голову поудобнее и задремала, сунув в рот большой палец.

Неделя шла за неделей, но Сьюзен не звонила и ничего не сообщала о свидании с матерью. Получив мое согласие, она тут же пропала. Прошел май, потом июнь. Я сидела у реки, глядя, как цапли и болотные птицы ловят рыбу в прозрачном потоке. В Маршаллской школе сегодня был выпускной день, но я не видела причин идти туда. Мать тоже не пошла бы, даже если бы была на свободе. Ее интересовали только те церемонии, которые она устраивала сама. Пусть это все пройдет тихо и незаметно, как день рождения немолодой женщины.

По правде говоря, мне было страшно, так страшно, что я боялась даже говорить об этом, как будто утром приняла кислоту. Ужас мог открыть пасть и проглотить меня целиком, как акула-молот. Что будет дальше? Я не поступала ни в Йель, ни в Школу искусств, я шла в никуда. Раскрашивала номерные таблички, спала с вором. Он сказал, что я могу переезжать к нему, в любое время. Может быть, я научусь взламывать замки, угонять машины. Почему у матери должна быть монополия на преступления?

Глядя, как мимо течет вода, как цапли прихорашиваются, блестя своими пуговичными глазами, я думала о том, что сказал на последнем уроке мистер Делгадоу. Историю изучают для того, сказал он, чтобы понять, почему мы пришли к той ситуации, в которой находимся сейчас, понять, как она складывалась. С теми, кто не знает своей истории, можно делать что угодно. Именно так образуются тоталитарные системы, сказал он.

Кто я на самом деле? Душа, оккупированная тоталитарным государством матери, историю моей жизни хотят переписать так, как ей нужно. Множество фактов потеряно, я начала собирать некоторые из них, идя вверх по течению, к истокам. У меня появился тайник с осколками памяти в обувной коробке. Там был лебедь, белый деревянный лебедь с длинными черными ноздрями, такой же, как на дымчатом стекле в ванной Клер. Я сидела на этом лебеде и журчала для Энни. На полу лежали деревянные фигурки, шестиугольники, я играла ими, складывала домики и цветочки. Линолеум на кухне был желтый с красными и черными крапинками. Еще были корзины с бельем. Порошки, запах сушилки. Солнечный свет сквозь закрытые жалюзи. Мой палец, продетый в колечко на веревке от лебедя.

Кто такая Энни? Подруга? Нянька? Почему меня приучала к горшку она, а не мать? Что стояло за лебедем и желтым линолеумом? Там были другие дети, вспомнила я, по утрам они уходили в школу. Еще была большая коробка карандашей. Мы жили с этой женщиной, или мать оставляла меня у нее?

И Клаус, этот смутный силуэт. Мой отец. «Мы шире собственной биографии». Где и когда он оставил меня? Мне хотелось узнать, как они встретились, как полюбили друг друга, почему разошлись. Их совместная жизнь виделась мне полем боя с белыми камнями, с воронками, поросшими травой. В этой войне я потеряла все и до сих пор не могла узнать, что у них случилось. А годы наших с матерью путешествий? Почему мы никогда не могли вернуться домой?

Я легла спиной на бетонный склон. Это было лучшее место, чтобы смотреть на небо. Бетонные берега заслоняли его грязные края, подернутые смогом, и оставалась только самая лучшая часть, центр, огромная чаша бесконечной синевы. Она затягивала меня, и я не сопротивлялась. Это не был холодный голубой цвет арктического утра, горевший в глазах матери, это была теплая, нежная, жалеющая синева, чистейший и яркий цвет. Небо Рафаэля. Если не видеть горизонт, легко поверить, что это чаша. Меня гипнотизировала ее совершенная округлость.

Послышались шаги. Ивонна. Тяжелая походка, длинные волосы, как поток воды. Я опять легла, она села рядом со мной,

— Ложись. Смотри, какое потрясающее небо.

Ивонна легла рядом, сложив руки на животе, так же, как во время беременности, хотя под ними уже не было ребенка. Она стала тише, меньше, чем раньше, как высохший лист. В синеве пролетела стая голубей, синхронно мелькая белым и серым на крыльях, будто давали сигналы флажками. Интересно, знают ли они, куда направляются, когда летят вот так, стаей?

Я взяла ее за руку. Все равно что держать в ладони свою собственную ладонь. У Ивонны были распухшие, искусанные губы. Казалось, мы обе медленно плывем в небе, отрезанные от будущего и прошлого. Разве этого не достаточно? Стая голубей — уже достаточно. Можно жить без истории. Может быть, мне стоит бросить эту нитку рассыпавшихся бус, обувную коробку с осколками памяти. Сколько ни находи пропавших кусков, это только сказка, и ничего больше. Почему вместо этого нельзя взять, скажем, цаплю? Никакой сказки, просто длинноногая птица.

Если бы можно было остановить время. И реку, и небо.

— Ты когда-нибудь хотела себя убить? — спросила Ивонна.

— Некоторые говорят, что когда ты вернешься, ты начнешь с того самого места, где остановилась.

Я взяла ее руку в свои. Какая нежная кожа. Ивонна пахла отчаянием, как металл под дожем.

— Я думала, сегодня у тебя выпуск.

— Да. Что там делать? Маршировать по сцене друг за другом, как утки в тире?

Ивонна вздохнула.

— На твоем месте я бы очень гордилась.

— На моем месте ты была бы мной, — улыбнулась я. — Какой бы я ни оказалась.

Миссис Луан Дэвис предложила мне Сити-колледж, я могла перевестись в любое время, но уже не верила в это. Будущее нельзя было выковать из тех обломков, что у меня остались, как мифический меч Зигфрида. Будущее стало белым туманом, в котором я исчезну, не выделяясь в белесой мгле ярким платьем из шуршащей тафты. Нет матери, чтобы направить меня, дать ориентир.

Одна из выпускниц сейчас произносит в школе прощальную речь. Об «увлекательном будущем, которое ждет каждого из нас». Что, если бы она сказала правду? «Половина из вас уже достигла в жизни всего, на что они способны. Оглядитесь вокруг, сейчас вы на вершине. Остальные уйдут не намного дальше — стабильная работа, отдых на Гавайях, переезд в Финикс, Аризона. Многие ли сделают что-нибудь действительно ценное? Напишут пьесу, нарисуют картину, которую повесят в музее, изобретут новый способ лечения герпеса? Двое из нас или трое? А многие ли найдут настоящую любовь? Примерно столько же. Многие ли получат образование? Хорошо, если хоть один. Остальные будут идти на компромиссы, искать причины, сваливать вину на кого-то или что-то и носить эту мысль на груди, как кулон».

Я заплакала. Мне было ясно, что все могло быть гораздо лучше — я могла заключить соглашение, довести что-нибудь до конца, найти человека, который помог бы мне. Сейчас мои одноклассники получают на сцене свои награды, национальные стипендии, свидетельства об отличном окончании. Как я стала такой пропащей? Мама, почему ты выпустила мою ладошку в переполненном автобусе, почему у тебя в руках было столько пакетов? Время стало как океан, я плыла по нему на спине черепахи, и ни одного паруса не было на горизонте.

— Знаешь, как смешно, — сказала Ивонна, — я думала, что ты отвратительная, что мы терпеть друг друга не сможем. Когда ты пришла, я подумала, кому нужна эта белобрысая фифа? Кого она из себя воображает, принцессу Диану? Помню, я сказала Ники: только такой нам и не хватало, подруга, такая нам нужна просто позарез. Но сейчас, знаешь, это так и есть. Ты нужна нам.

Она сжала мне руку. У меня была Ивонна, была Ники. Было это небо Рафаэля. Было пятьсот долларов, аквамарин покойной Клер и будущее, сданное в утиль. Что еще нужно девушке?

Этим летом мы наменяли много товара на рынках от Онтарио до Санта-Фе. Рина где-то достала целый рулон бумаги для контактного копирования с зеброидными полосками, и я красила ею табуретки, посуду, коробки «для хранения предметов». Когда они кончились, покрасила больничный стул-горшок, несколько палок — для жизнерадостных старичков. Коты прятались.

«Витрина» — было новое слово, навязшее у Рины в зубах.

— Надо сделать витрину!

Столовый набор, выкрашенный под зебру и покрытый специальным лаком, был уже продан. Рина получила за него четыреста долларов, сотню дала мне. Накануне она сказала, что я могу оставаться, сколько хочу, только надо платить за комнату и стол, как Ники. Для Рины это была большая любезность, но я испугалась до смерти.

На ярмарке возле школы Фэйрфакс мы натянули над товаром синий тент, чтобы покупательницы могли рассматривать все, что мы продавали, без риска получить солнечный удар. Они плыли мимо, как рыбки, пробующие налет на кораллах, а мы, как мурены, терпеливо ждали, пока они подплывут поближе.

— Бенито хочет, чтобы я переехала к нему, — сказала Ивонна, когда Рина занималась клиенткой, поправляя на ней шляпу и расписывая, как это ей идет.

— Ты же не дура, — сказала Ники.