Чаша терпения - Александр Удалов

— Какая? — спокойно спросил Варламов. Надежда Сергеевна не взглянула на него, а лишь очень внимательно смотрела на острый, как сабля, лист камыша, неподвижно висевший над Варламовым, над его больной ногой. «Наверное, он мне очень мешал, этот лист, когда я перевязывала ногу, а я и не заметила его», — подумала она и потянулась было к листу руками, чтобы оторвать его, но вдруг отпрянула и снова застыла.

— Какая? — еще раз после долгой паузы спросил Варламов.

Надежда Сергеевна посмотрела на него с грустью и тревогой и снова перевела взгляд на острый лист камыша.

Варламов ждал ответа, смотрел на нее спокойно, твердо, решительно. В серо-зеленых уставших глазах его не было страха, в глубине их что-то струилось и менялось, как на дне чистого ручья в светлый ветреный день.

Она все так же молча поднялась, отряхнула на коленях юбку.

— Боюсь, что вас придется отправить в больницу, — сказала она, посмотрела в его глаза и почему-то неожиданно подумала: «Такие глаза могут быть очень добрыми и ласковыми, и очень гневными и суровыми».

— Это исключено, Надежда Сергеевна, — решительно сказал Варламов. — Исключено намертво. Если надо ампутировать ногу, делайте это здесь. Простой пилой… Я потерплю…

Страшнее этого ничего нельзя было себе даже вообразить. Сначала она была удивлена и подавлена этим категорическим заявлением Варламова. Но она понимала, он был прав: настаивать на том, чтобы везти его в больницу, значило выдать Варламова царской военщине. Ведь несомненно же, что после того, как восстание саперов было подавлено, и многие из них, которым удалось бежать в степь, были пойманы и преданы суду, охранное отделение установило слежку за всеми больницами и медицинскими пунктами. Из-за этих же соображений Варламова нельзя было поместить и в Новом Сарае, где медицинским пунктом заведовала Маргарита Алексеевна Ягелло.

Надежда Сергеевна ушла из шалаша вместе с Курбаном. Около часа они оба молча просидели у него в кузнице. Потом она вернулась к Варламову и сказала, что в таком случае придется все-таки пригласить хирурга и Маргариту Алексеевну Ягелло.

Варламов помолчал, потом сказал:

— Знаете, на Востоке есть поговорка: «Не открывай тайны своему другу, потому что у друга тоже есть друг». Маргарита Алексеевна — преданный человек. Но врача я не знаю.

— Как раз за него может поручиться Маргарита Алексеевна. Впрочем, я еще не знаю, жив ли он, — добавила она. — И на свободе ли.

— Я на вас полагаюсь, — сказал Варламов. — Делайте так, как найдете нужным.

— Так бы давно, — сказала она мягко, и пушистые темные ресницы ее мелко затрепетали, черные глаза влажно заблестели.

Она взяла его руку, положила себе на колени ладонью вверх, стала считать пульс.

— Вы не подумайте, что я боюсь виселицы, боюсь смерти, — сказал Варламов. — Я дал себе клятву…

— Клятву?.. Какую?..

— Бороться с самодержавием… С царскими сатрапами… С паразитами, которые душат народ. Для этого хочу сохранить себе жизнь во что бы то ни стало. Помогите мне в этом.

Рука его все лежала у нее на коленях.

— А?.. Надежда Сергеевна?..

Она поправила его руку, в четвертый раз начала считать пульс.

— Вы сбиваете меня, — сказала она и стала считать вслух. — Раз, два, три…

Она начала громко, затем перешла на шепот. Он спокойно подождал, пока она кончит шептать, потом сказал:

— Я много раз слышал о том, что у победителей раны заживают быстрее, чем у побежденных. Это верно?..

— Да. Верно. А знаете почему?

Он помотал головой, не поднимая ее с подушки, потом все-таки сказал:

— Должно быть, здоровый дух, жизнерадостность помогают заживать ранам.

— Вот именно, — подтвердила она. — Хорошее, бодрое настроение, уверенность, сила воли играют во время любой болезни исключительно важную роль.

— Есть еще один фактор, — сказал он тихо.

— Еще?

— Да.

— Не знаю. Может быть.

— Вот следите за моим пальцем, — попросил он. — Читайте. — И стал быстро водить перед собой указательным пальцем в воздухе, выписывая какое-то воображаемое слово.

— Прочитали?

— Нет.

— Я буду писать медленно. Следите внимательно.

Очень медленно он повторил указательным пальцем те же движения.

— А теперь? — спросил он.

— Хорошо. Мы еще подождем с операцией, — вдруг, сказала она, не ответив на его вопрос. — Может быть, вы справитесь сами.

— Если вы будете рядом, я справлюсь, — сказал он.

— Я не уеду отсюда, пока вы не поправитесь.

— Благодарю вас… Надежда Сергеевна…

Хотя уже кончался август, до краев наполненный золотом плодов и солнца, ни в чем не чувствовалось намека на близкую осень. Все так же бесконечно тянулись длинные жаркие дни, все так же ясны, широки были утренние и вечерние зори, все так же душны, темны августовские ночи.

Давно дела Варламова шли на поправку. Кризис миновал. Операции не потребовалось. Только Надежда Сергеевна, как говорил ей Варламов, спасла его от этой беды.

В последний день, когда она уезжала в Новый Сарай принимать от Маргариты Алексеевны Ягелло медицинский пункт, он сказал ей, прощаясь:

— Имя-то у вас какое чудесное… Надежда! Не лишайте меня надежды… счастья… Обещаете?..

— Не знаю… До свидания, Петр Ильич…

Почти два месяца прожил Варламов в этом шалаше, позади Курбановой кузницы, у Безымянного кургана.

Кто может сказать, длинное или короткое это время для того, чтобы родилась дружба между двумя людьми, крепкая, как сталь, светлая, как солнце, священная, как кровь друга.

Не знаю. Может, короткое. А может, длинное.

Но этих двух месяцев оказалось достаточно, чтобы узбекский кузнец Курбан Ахмедов и бывший солдат 1-го саперного батальона инженерных войск подружились так, как только могут подружить люди одного класса, одержимые ненавистью к царизму, презирающие богатство и роскошь, одаренные сильным, мужественным и преданным сердцем.

Варламов знал, что Курбан и родился и вырос здесь, в этой черном, прокопченной, придорожной кузнице. Здесь он полюбил Тозагюль, здесь женился, обрел свое счастье.

Здесь вместе с железом закалял свое сердце.

Да, Курбан был счастлив, он не жаловался Варламову на свою судьбу, он был ею доволен.

Он любил свою нелегкую работу, звон молота и наковальни, шум огня в маленьком горне. И этот древний курган, о котором никто ничего не знал, и дремучий зеленый камыш, подступивший к самой кузнице и с обеих сторон теснивший большой проезжий тракт — все здесь было для Курбана близкое, родное.

Но с особым чувством, всегда щемившим сердце, слушал Курбан звон караванного колокола вдали, в звуках которого слышался ему и чей-то тихий предсмертный стон, и первый требовательный крик новорожденного ребенка, и чья-то счастливая песня любви, и чьи-то слезы; слышался в этих звуках и гул далекого ветра, незнакомых морей, и тихий сиротливый шепот одинокого кустика горькой полыни, и шум больших городов…

Много, ой как много отзвуков жизни приносил Курбану звон караванного колокола!

Любил кузнец, когда в самый нестерпимый зной или в осеннюю дождливую пору у порога кузницы, под ветхой кровлей, либо под тенистой шелковицей собирался народ — знакомый и незнакомый, и сама собой начиналась беседа.

Были среди этого народа разные люди — богатые, в шелковых полосатых халатах с тремя бельбагами разных цветов на поясе, в лакированных сапогах на высоких подбоях, в белоснежных чалмах из тончайшей кисеи, и были бедные, в домотканых бязевых рубахах, на которых уже негде было приладить заплатку, в таких же бязевых штанах, босые, голодные.

Бедным Курбан сочувствовал, богатых ненавидел. И чем старше он становился, тем это чувство — любовь к одним и ненависть к другим — все больше крепло.

За свою, теперь уже тридцатидвухлетнюю жизнь, много повидал Курбан разных людей, богатых и бедных, хитрых и простодушных, добрых и злых, научился понимать их с полуслова.

Босые, голодные люди, которых всегда осенью выгоняли со всех байских дворов, как скотину, и которые всегда в это время набивались к нему в кузницу, вызывали у Курбана чувство горечи и обиды за них, чувство мести и борьбы с теми, кто их поработил, лишил тепла, хлеба, счастья. Они, эти бедные обездоленные люди, заставляли его страдать.

Курбан рассказал Варламову, как Желтая птица устроил богатый улак для того, чтобы отомстить Юнусу за Тозагюль.

И отомстил.

Но у Курбана запеклась в сердце кровь. Он сел на коня и поехал в город, в Ташкент, чтобы найти и убить Желтую птицу.

Но в Ташкенте Курбан узнал, что Желтая птица уехал в Кибрай, на свою загородную дачу. Курбан помчался туда, но оказалось, что он не в Кибрае, а в Той-Тгобе.

Всю ночь Курбан скакал на своем коне то в одну сторону от Ташкента, то в другую, замучил коня, сам замучился, но Желтой птицы не нашел.