Предания, сказки и мифы западных славян - Галина Лифшиц-Артемьева

От костела ветер веет, но пенья больше не слышно, хор уже не поет об Иисусовых страстях.

А когда примчалась она к скале – ха-ха! – что же она видит! Среди диких зарослей, в трехстах шагах от костела, огромный камень перегораживает дорогу! А где же зал? Исчез! Исчезла и скала на дороге, как будто никогда ее и не было. Ха, как женщина испугалась, в какой пришла ужас, зовет, ищет, как бегает по пригорку, через заросли, смертельно бледная! Ха, эти отчаянные взоры, губы синие, как у мертвеца, глядь, как бежит через заросли, как падает вниз! «Горе, горе! Здесь ничего нет!» Тело, разорванное сучьями, ноги, исколотые тёрном – но все напрасно, не найти ей вход!

И снова она в ужасе, снова охвачена ужасной тоской: «Ах, кто мне вернет мое дитя! Ах, дитя мое, где ты, где ты?!»

«Глубоко я под землею! – слышен тихий голосок, который доносится до нее сквозь шум ветра. – Меня не увидеть глазами, не услышать ушами. Тут под землей хорошо, мне ничего не нужно, ни есть, ни пить, лишь бы играть с кусками золота в мраморной палате! Нет здесь ни дня, ни ночи, здесь спать не нужно, я все играю и играю, все монетки собираю!»

Женщина снова ищет – напрасно, отчаянно бросается на землю, рвет волосы на голове, окровавленная, бледная, как смерть.

«Ах мне горе! Горе! Горе! Где же мое родное дитятко? Как мне тебя найти, мой милый?» И плач ее несется в глубину леса: «Милый! Милый!»

III

День проходит, другой проходит, дни становятся неделями, из недель выходит месяц, вот и лето набрало силу.

На пригорке между буками маленький костел с низкой башней, каждый день слышатся звуки его колокола в лесу и в соседней деревушке. Тут, наверху, когда с утра к службе колокол зазвонит, пред иконой Богоматери набожный крестьянин клонит чело. Ай, кто знает ту особу с лицом, склоненным к земле? Погасли свечи на алтаре, а она все молится. Кажется, что она не дышит, лицо и губы посинели, ах, кто же так тихо молится, кто это? «Не знаю, могу лишь догадываться». Когда после богослужения закрываются двери храма, можно увидеть ее среди буков, как идет она с пригорка, бредет, бредет потихоньку по дорожке, вьющейся среди зарослей, мимо серой скалы, где торчит огромный камень. Тут вздыхает преглубоко, лицо закрывает ладонями: «Ах, дитя мое!» – И глаза ее заливаются горючими слезами.

Это несчастная женщина из хижины, всегда грустная, всегда бледная, всегда в тяжелой задумчивости; с утра до темноты никогда не светел ее взор, ночью тоска не дает ей спать, а на рассвете с болью оставляет она свое ложе:

«Ах, дитя мое родное! Горе мне, грешной! Ах, какое горе! Господи, помилуй меня, грешную, прости!»

Минуло лето, минули осень и зима – не успокоилась тоска в ее сердце, не исчезли слезы в глазах, а как выше солнце стало, разогревши землю снова, не вернулась к ней улыбка, все еще вдова рыдает.

IV

Слышишь? Сверху между буков, из костела с башней низкой, слышны колокола звуки в лесу и в соседней деревушке. Глянь-ка, кверху, к Божьей славе торопится из деревни шумная толпа, это деревенский богобоязненный люд, а сегодня как раз Великая пятница.

Нежно веет ветер вешний, он приносит пение хора. Снова поют в костеле о страстях Иисуса.

А на той стороне потока женщина приближается из леса, что сегодня сдерживает ее шаги? Ах, горькая память о том дне год назад связывает ее шаги! Ближе, ближе подходит она, и вот оказывается у той скалы.

И глядь! Что явилось глазу? Тут, где от диких зарослей до костела триста шагов, камень, открывающий вход в гору, камень, стоящий на дороге, камень, и целая та скала, как будто от века тут стояла.

И женщина пугается этого, от ужаса шевелятся ее волосы, всей тяжестью ложатся на нее ее горе и ее вина. Но, боясь, она не медлит, но в страхе и в надежде прыгает вглубь, бежит бегом в знакомый зал, под скалу.

И глядь, двери в прекрасный зал открыты, золотом светятся стены, потолок выложен рубинами, под ним колонны из хрусталя, и по обеим сторонам дверей на мраморном полу полыхают два светильника: над серебром по левую сторону поднимается вверх лунное сияние, над золотом, с правой стороны, солнце светит непрестанно.

С ужасом приближается женщина, в страхе и надежде оглядывается вокруг. Неужто притягивает ее серебро, золото? Ах, она на это и не смотрит!

«Ха-ха, мама! Ха-ха, мама!» Это же ее родное дитятко, тот, по которому она страдала весь год! Вот оно – хлопает в ладошки!

Дыхание женщины остановилось, трясется она от ужаса, и, отчаянно торопясь, хватает она дитя в объятия, выносит из зала.

И треск-треск! «У-уууу!» – это земля гудит по ее пятам, грозный грохот, вихрь поднялся, земля трясется, рев и вой, пожар разгорелся за ее спиной. «Ах, Матерь Божья, помоги!» – в тоске призывает женщина, боясь оглянуться.

И глядь! Как все снова изменилось! Тихо все, и вот из зарослей виден камень у дороги, все спокойно, как и раньше, от входа в пещеру – ни следа; а в костеле хор закончил пение о страстях Христовых.

У женщины захватывает дух, она трясется от ужаса и отчаянно спешит унести свое дитя оттуда, несет, несет, прижимая крепко к себе, бежит, едва хватает духу, хоть и далеко за ней скала, бежит по той стороне потока, там, где лес, замедляя шаги только перед своей бедной хижиной.

Ох, какую горячую благодарность возносит она Богу! Посмотрите, как льются ее слезы! Как прижимает она к себе дитя, целуя его лоб, ручки, губки, и снова прижимает его к груди, как вся от счастья сияет!

И глядь! Что там блещет в коленках младенца? Что звенит? Красное золото! То золото, что год назад она положила ребенку на фартучек, чтобы поиграло с ним дитя.

Но женщине оно не мило, столько горя она пережила из-за него! Ах, стоило оно ей много слез! И хоть благодарна она Богу за этот дар, но дороже всего то, что может она прижать к себе свое дитя. Горек ее опыт: очень мало значит золото, важнее всего – дитя родное!

V

Уж давно тот костел разрушен, колокол замолчал навсегда, там, где когда-то росли буки, догнивают лишь их корни.

Старец еще помнит те преданья, хотя иные совсем забыты, и если спросить у людей, они укажут места, где все это произошло.

Если вечером морозным соберется молодежь вокруг старика, он с радостью расскажет о вдове и вдовьем кладе.

Свадебные рубашки

Пробило одиннадцать, а девушка все молится перед образом Матери Божьей. Молится, плачет, тоскует:

«Господи! Где мой батюшка? Уже на могилке его травка растет! Господи! Где моя матушка? Там лежит, возле батюшки, сестры тоже нет, брат убит на войне. Был у меня, несчастной, милый, жизнь бы отдала за него, но он отправился в чужие края и до сих пор не вернулся.

Собирался в дальние края, утешал меня, слезы утирал, говорил, чтобы я лен посеяла, а пока он растет, вспоминала бы его каждый день, через год сделала бы изо льна нити, через два – из нитей соткала бы полотно, а на третий год рубашки бы ему и себе сшила-вышила. И когда рубашки будут готовы, можно будет сплести мне свадебный веночек.

И вот – рубашки уже готовы, вышиты, сложены, уже скоро цветочки завянут на моем свадебном веночке, а о милом моем – ни слуху ни духу, три года – ни одной весточки, жив ли, здоров ли, только Боженька о том знает!

Дева Мария, Ты одна можешь помочь мне! Верни мне милого из чужих краев, единственного моего, ненаглядного, верни мне милого! А если нет, то лучше забери мою жизнь: она мне и так без него не мила! Пресвятая Дева Мария! Пожалей меня, помоги!»

И только она так помолилась, как образ на стене ожил, словно кивнул. Девушка вскрикнула испуганно. А тут и лампадка, что едва горела, вспыхнула и погасла. Может быть, от сквозняка? Или это – злое знамение?

Вдруг послышались шаги и в окошко постучали: тук-тук-тук!

– Спишь, мое сердечко, или бдишь? Это я, твой милый, здесь! Помнишь ли еще меня или другой в твоем сердце?

– Ах, мой милый! Я только о тебе и думаю! И сейчас о тебе молилась!

– Ну, оставь теперь молитвы, выходи, пойдем, пойдем, проводишь меня: месяц как раз освещает дорогу, по которой я пришел за своей невестой!

Девушка говорит жениху:

– Ах, Боже правый! Что ты такое говоришь! Куда мы пойдем ночью! Ветер воет, пусто вокруг, подожди, когда утро настанет!

– День – ночь, ночь – день? Какая разница? – отвечает жених. – Пойдем сейчас. Днем мне сон веки смыкает. Пойдем, пока петухи не проснулись, я должен с тобой навек соединиться. Не медли, выходи, уже на рассвете ты будешь моей супругой!

Ночь была темна, светил месяц, вокруг – ни души, только девушка и друг ее рядом.

Отправились они в путь: жених впереди, она за ним. И вдруг по всей деревне собаки завыли, как по покойнику.