Атавия Проксима - Лазарь Лагин

Еще несколько газетных заголовков и «шапок» той недели.

«„Сухой закон“ – совершившийся факт».

«На фронте бои с переменным успехом».

«Не зевай: „красная“ рука с ножом занесена над колыбелью твоего ребенка!»

«Летчик Эрскин Бок – снайпер бомбометания. За три дня из старших лейтенантов – в майоры. Четырнадцать тысяч восемьсот одиннадцать восторженных писем с фотографиями от девушек и вдов разных возрастов. Всем отказ: любит свою невесту и будет ей верен».

«За один день три с половиной миллиона членов Союза Обремененных Семьей!»

«Из пяти кентавров вступительного взноса – два вербовщику, два в кассу СОС и только один шефу Ликургусу Паарху на представительские и прочие расходы!»

«Двадцать семь проектов формы для парней из отрядов СОС. Один другого краше. Покуда что повязка на правом рукаве: на фоне розового флага два перекрещенных брандспойта, как символ чистоты и порядка, и буквы СОС».

«Слишком много негров в городах. Слишком мало негров на фронте».

«Ликургус Паарх – первый прокуратор Атавии».

«За каждого пойманного дезертира – пятьдесят кентавров и день отпуска».

«„Дыши покуда дышится!“ – лучшая песня сезона».

«Семнадцатилетний Эрл Гокинс перерезает глотки четырем спящим полигонским солдатам. Награжден „Пурпурным крестом“.

Его отец – Аброс Гокинс – получает поздравления лично от президента республики. Эрл говорит: чертовски приятно убивать! Советую всем своим друзьям».

«Оптовые цены на сахар, пшеницу и синтетический каучук растут. Цены на писчебумажные товары показывают тенденцию к понижению».

«Паарх чистит зубы только пастой „Жемчужина“».

«Если Эмброуз обещает, что краж не будет, – краж не будет».

«Негр собирается приставать к белой женщине. Убит на месте возмущенной толпой в Трэмбле».

«Сосовцы сделали неплохой почин: за вчерашний день мальчики Паарха научили уму-разуму около тридцати тысяч плохих атавцев».

«Желаем вам удачи, ребята!»

В то время, когда вооруженные револьверами и дубинками «мальчики Паарха» впервые ворвались в квартиры мало-мальски независимо мыслящих атавских граждан и «учили их уму-разуму», с примерной твердостью и решительностью было приступлено к закрытию учебных заведений, оказавшихся «излишними» по приговору Дискуссионной комиссии. Предлог: все должно быть брошено на нужды армии, авиации и флота. Место молодых людей – в рядах вооруженных сил. Истинная причина: на пятнадцать лет с лихвой хватит и тех специалистов, которые уже имеются. К чему тратить средства, готовить новых агрономов, историков, зоологов, композиторов, ветеринаров, педагогов, философов, врачей, музыкантов, металлургов, когда и тем, которые уже имеются в наличии, предстоит потерять работу? К тому же высшие учебные заведения при известном стечении обстоятельств могут стать центрами противоправительственной смуты.

Освободилось несколько сот тысяч молодых людей, которых тотчас же призвали в армию. С профессорско-преподавательским составом получилось сложней: это были в большинстве своем люди уже непризывного возраста. Очень немногие из них имели кое-какие сбережения или право на пенсию. Над остальными и их семьями нависла угроза нужды и голодной смерти.

И вот тут-то развернулся во всю ширь тот самый бизнес, который коснулся своим могучим крылом и известного нам Онли Наудуса.

Запомнил ли читатель за множеством лиц и событий, описанных в нашем повествовании, коммивояжера Науна, того самого элегантного человечка с мышастой шевелюрой, который на другой день после неудачного залпа генерала Зова передал тогда еще никому не известному (боже, как давно это было!) доктору Дугласу Расту письмо и привет от его родителей? Ну, того самого Науна, который разъезжал по юго-западному району Атавии на темно-малиновой машине, продвигая к потребителю самые совершенные озонаторы современности. Так вот именно этот самый Наун, его имя было Кеннет, поймал-таки за хвост свою капризную фортуну.

Был поздний сырой мартовский вечер, когда Наун, ориентировавшийся в затемненном Эксепте, как летучая мышь, подкатил к освещенному единственной темно-синей лампочкой подъезду одного из самых солидных рекламных агентств. В эти горячие дни работа во многих конторах не прекращалась до глубокой ночи. Науна принял один из директоров. Не сразу, понятно. Обеспечив путем не очень длительных, но весьма обдуманных переговоров свои авторские права на идею, которую он собирался предложить на усмотрение директора, и вызвав этим со стороны последнего вполне законные чувства уважения и любопытства, Наун еще более сжато изложил сущность замысла, поразительно простого, как и все истинно гениальные деловые начинания.

Исходная его идея была такова: раз дело идет к тому, что через полтора десятка лет всех атавцев, в том числе и самых обеспеченных, ждет удушье и смерть, то на этом толковому человеку можно неплохо заработать. Естественно, что у всех, за исключением патологических скряг, возникает вполне понятное желание, раз уж дело идет к концу, получше, наиприятнейшим образом израсходовать денежки, прожить оставшиеся полтора десятка лет в полное свое удовольствие. Следовательно, спрос на удовольствия неминуемо и стремительно возрастает. Причем чем острее и изысканней это удовольствие, тем дороже за него будут платить. Но может возникнуть вполне законный вопрос: разве не пользовались уже и до сих пор богатые атавцы всем, что только можно было приобрести за деньги? На это господин Наун отвечает: и да и нет. Пользовались всем, что можно было купить за деньги до сегодняшнего дня, точнее – до сегодняшнего вечера. С сегодняшнего вечера на рынке удовольствий появляется новый товар, обещающий покупателю необычайно острое наслаждение и удовлетворение. Товар этот называется «самолюбие». Господин Наун имеет в виду самолюбие ученых людей, высоколобых джентльменов, которые в подавляющем своем большинстве, как правило, в глубине души, конечно, смотрят на деловых людей с неизменным чувством собственного превосходства. С сегодняшнего вечера все эти профессора, доценты, преподаватели, ассистенты остались на улице без куска хлеба. Идея Науна состоит в том, чтобы комплектовать из этих высоколобых штаты прислуги для любящих острую шутку обеспеченных людей. Согласитесь, что нет ничего эффектней, чем камердинер – бывший профессор столичного университета, лакей, который еще несколько дней тому назад был доцентом по кафедре политической экономии, горничная, только вчера возглавлявшая женский колледж, швейцар, преподававший право или историю философии. Думаете, не согласятся? Согласятся. Не сразу, конечно. Поломаются для собственного утешения, но пойдут, если их пригласят к достаточно богатому человеку и сохранят им их прежние оклады. А какое острое удовольствие представит любому жизнерадостному человеку, понятно обеспеченному, сказать лакею: «Опять вы. Франк, из рук вон плохо почистили мои брюки!» А этот Франк – и в этом вся штука! – еще несколько дней назад был каким-нибудь академическим светилом и смотрел на тебя с чувством умственного превосходства!

Предложение Науна было оценено по достоинству. Заседание директоров этого рекламного агентства было созвано немедленно, несмотря на поздний час. Науна утвердили управляющим вновь созданным отделом Интеллигентного труда, с окладом, о котором он еще за два часа до этого не мог и мечтать. Утром он разослал несколько десятков своих бывших коллег во все крупные университетские города для переговоров с оставшимся не у дел профессорско-преподавательским составом. Комплектование из них штатов прислуги и переговоры с любящими шутку нанимателями взяли на себя на первых порах директора агентства и, разумеется, господин Наун.

К исходу следующего дня отдел Интеллигентного труда был завален заказами. С «высоколобыми» дело оказалось несколько сложней. Впрочем, это было понятно с самого начала. Здесь требовалась некоторая выдержка со стороны агентов-вербовщиков. Надо было дать людям подумать на досуге над предложением, освоиться с мыслью, что это единственная возможность по-прежнему вращаться в приличном обществе, сохранить свой заработок на приличном уровне, да и вообще получить работу. Было интересно и в высшей степени поучительно наблюдать, как профессора, доктора наук, люди, всю жизнь самозабвенно пресмыкавшиеся перед богатыми людьми, служившие им верой и правдой в прежнем своем качестве, более или менее искренне возмущались, когда им предлагали служить лакеями капиталистов не на университетской кафедре, а в уютной домашней обстановке. Несколько десятков профессоров покончили с собой, несколько сот пренебрегло высокими окладами, которые им сулили агенты Кеннета Науна и пошли наниматься продавцами, журналистами, рабочими, клерками, бухгалтерами, кое-кто собрался торговать вразнос газетами, кое-кого взяли в аппарат Союза Обремененных Семьей. Многие преподаватели музыкальных учебных заведений нанялись таперами в разные злачные места. Но основная масса, как и предполагал Наун, в конце концов сумела увидеть привлекательную сторону в легкой и в значительной мере символической работе в качестве обслуживающего персонала богачей, тем более, что таких ученых оказалось столь много, что почти некого было стыдиться.