Великий лес - Борис Саченко

Вспомнил, как в ту, прошлую, войну, когда красные воевали с белыми, пошел было он, Николай, как-то утречком в лес и встретил Боговика. Почти на том же месте, что и Василя с Иваном сегодня. «Не ходи дальше, возвращайся», — предупредил тогда его Боговик. «Чего это вдруг?» — спросил он, Николай. «После узнаешь, а сейчас давай поворачивай!» Послушался Николай, вернулся. И хорошо сделал, потому что и из лесу не успел выйти — стрельба началась. Рассказывали потом: перехватили на дороге Боговик и его хлопцы отряд, что в Великий Лес ехал, и человек семь убили…

«А может, и Иван с Василем немцев хотят перехватить, не пустить в Великий Лес?»

Мурашки пробежали между лопатками. Николай встал, хотел было пойти назад, в лес.

«Отговорить надо Ивана, чтоб не связывался с немцами, в бой не вступал. У Боговика и то человек двадцать тогда было. А вдвоем куда уж… Немцев может и сто, и две сотни ехать…»

«Но Иван-то с Василем в разные стороны разошлись, — пришла догадка. — Один в деревню подался, второй — в сосняк… Значит, вряд ли они собираются на немцев нападать. Да и найди-ка сейчас Ивана в лесу… Даже если засаду устроят…»

И, как всегда в моменты душевной смуты, зашептал про себя: «Боже, снова обращаюсь к тебе. Прости, что так часто. Прости и пособи… Ведь это ж черт знает что делается… Сын, Иван, с винтовкой по лесу шастает, а Бабай немцев, нелюдей этих, велит хлебом-солью встречать. И чем, боже, все это кончится?.. Ты хоть от смерти спаси. Пусть и Иван, и Пилип, и Параска, и Костик — все, все пусть живы будут… Ты же знаешь, боже, меня, я никогда от тебя не отвернусь, был и остаюсь вечно твоим, верным тебе… Одному, одному тебе…»

На самом закате, когда обычно пригоняли с поля коров, увидел Николай — по дороге из Ельников кто-то шел, держал путь в Великий Лес. Узнал еще издали — шла, опираясь на посошок, Варька-нищенка. С одного боку полотняная торба, со второго — другая. Где и когда родилась Варька, где жила — никто толком не знал, потому что была непоседлива, к одному месту не прикипала, ходила от деревни к деревне, забредала изредка и в Великий Лес. Спроси у нее, где что делается, — все как есть, знала. Не сдержался Николай, вышел на дорогу, перехватил Варьку:

— Откуда ты?

Варька остановилась, узнала Николая, заулыбалась.

— Ой, Николайка, я думала, и не доберусь уже до вас… Это ж мосты кто-то попалил… И через Старчанку, и через Болотянку… Нынче ночью, сказывают…

«Ну конечно же Иван с Василем! — тюкнуло Николаю. — И шли уже к утру, и вид такой у них…»

— А как же ты добралась? — спросил Николай.

— А так, по воде… Как и прежде, когда мостов не было. А немцы не переправились. Рассказывали в Поташне, будто приехали они к реке, посмотрели на головешки да и назад, в Ельники, подались.

— Так они, поди, сегодня уже и не приедут в Великий Лес? — невольно вырвалось у Николая.

— Как же они приедут, если мостов немашака? Немцы — это не мы. Им хорошие дороги подавай, по грязи они непривычны. Да и не на конях они, не пешью, а на машинах… На своих на двоих можно канаву перейти, а на машинах же не переедешь…

Как гора с плеч свалилась у Николая. Подумал про себя: «А Иван-то с Василем молодцы, догадались же мосты сжечь. Молодцы…»

Не заметил Николай, как сорвался вдруг с места — ноги словно сами понесли его в Великий Лес, домой. Только и опомнился, когда услыхал вдогонку:

— Ты бы, Николайка, так не бежал, а то не поспеваю я…

Убавил шаг, спросил:

— А вообще что слышно на свете?

— Ой, Николайка, доброго ничего не слыхать. Всюду немцы… И не щадят они наших людей — расстреливают, убивают. В Ельниках уже человек, поди, сорок убили. И в деревнях тоже.

— За что хоть убивают? — насторожился Николай.

— Да и не скажешь, за что. Возьмут и убьют.

— Ни за что ни про что? — не поверил Николай.

— Выходит, что так. За то, что еврей или цыган, что в начальстве советском ходил… Вот, к вам прятаться иду, не то и меня застрелят.

— А тебя-то за что?

— Что побираюсь. Они таких не любят. У них все должны работать. А я ж разве бы не работала? Здоровья нема, потому и хожу по миру. Ой, Николайка, надысь в Новоселки наехали. А там какой-то сыскался и немца убил. Так за одного немца десятерых человек расстреляли… А в Ельниках контору открыли, куда свозят людей со всего райвону. И мучают там, допрашивают. А потом в сосняк, где глину на кирпич брали. И за что, если б ты знал. Тот не так на них посмотрел, тот чего-то не сделал, что ему приказывали… Поголоска пошла, будто всех некрещеных перестреляют. Так попа Ельницкого теперь на части рвут, всё просят, чтоб в одно село приехал, в другое да покрестил некрещеных… Ой-е-ей, до чего ты дожили!..

Варька заплакала, заскулила тихонько, как собака.

Слушал Николай Варьку — и холодело, замирало у него внутри.

«Дожили… А до того ли еще доживем», — думал Николай, направляясь вместе с Варькой домой, в Великий Лес.

XXIV

Знал Хомка, нутром чуял, что ничего хорошего не сулит ему это скитание-мыканье по чужим дорогам и полям с колхозными коровами, но что так все худо обернется — и в голову не приходило. Просто представить себе не мог такого!.. Мало того, что задание председателя колхоза Василя Кулаги не выполнил-не отогнал в глубокий тыл коров, не переправил их через Днепр, не сдал в надежные руки, так еще и… Э-эх!..

И что теперь делать, куда кинуться, где защиты искать? Ведь это же разбой… Самый что ни есть разбой — вот так, за здорово живешь забрали коров, а когда он, Хомка, попробовал сопротивляться, доказывать, что коровы не его, а общественные, колхозные, ему так двинули под дых, что носом в песок зарылся. И кто, кто? Какие-то чужаки, пришлая сволочь!..

Да коровы, хотя и жаль их, дело такое… наживное. А вот Надя, Надя… Ведь и ее, дитя горькое, не пропустили гады. Заметили. И пальчиком, как собачонку, поманили: иди к нам. «Не ходи!» — показывал, моргал что было сил. Наде он, Хомка. Пошла. Да и как не пойдешь, если своими глазами видела, как его, Хомку, в песок швырнули, и боялась, что ее так же вот швырнут… Да что там швырнут!.. И убить могут. У каждого же оружие, и каждый себя невесть каким паном считает. Он — все, а ты… Ты ничто, грязь, козявка… Пошла Надя, а вернется ли, придет ли?.. Да если и вернется, придет… Что они, сволочи, сделают с девушкой? Молодые все, дюжие — жеребцы…

Сидел на обочине дороги Хомка и оторопело смотрел на тот лесок, куда немцы и коров погнали, и Надю в коляске мотоцикла повезли.

«Пускай бы хоть отпустили, не убили… А то что же? Одному возвращаться в деревню, домой? А Матею и Мальвине что сказать? И вообще людям?.. Да что там сказать — как самому все это пережить? До конца дней проклинать себя будешь, не простишь, ни за что не простишь себе, что не выручил девчонку, дал супостатам надругаться над нею… Хотя что, что я мог сделать? Налетели неведомо откуда, как воронье, окружили стадо… Не успел опомниться, сообразить, что к чему, — ни коров, ни Нади… Да ведь людям, а тем более Надиным отцу-матери всего этого не расскажешь… Да и не поймут они, что ты ни говори, как ни объясняй, не поймут. Подумают — струсил, не заступился, не защитил… Да так оно и есть… Если б кинулся на них с кулаками, с кнутом…»

И тут же Хомка одернул себя:

«Ну, кинулся бы… А толку?.. И Надю бы не спас, и самого бы убили… Эх, не надо мне было соглашаться коров гнать. Сидел бы себе дома, и никаких забот. А теперь…»

Не вытерпел, поднялся на ноги. Постоял, посмотрел на поле — дикое, песчаное, полынью да бурьяном заросшее, — где немцы его со стадом перехватили, и подался, поковылял к синевшему вдали леску, в котором скрылись вместе с Надей и коровами немцы.

«Может, хоть чем-нибудь помогу Наде… А не помогу — все на душе легче, совесть не так мучить будет… Хотел, старался помочь… А то, глядишь, и помогу. С чего это я взял, что не помогу?.. Попытка не пытка…»

Шел, ковылял Хомка и чувствовал — ноги его не слушаются, подкашиваются, назад норовят повернуть. А тут еще солнце это — совсем на лес скатилось, светит прямо в глаза, слепит, ничегошеньки из-за него не видно.

До кустов, до опушки кое-как добрался. Дальше, дальше по дороге пошел. Болотце, потом поляну, соснячок молодой миновал. И на обочине, рядом с дорогой, под густым кустом лещины Надю увидел. Лежит она… Боже, почти голая…

«Изнасиловали?.. Убили?..»

Бросился со всех ног к Наде, упал, прямо рухнул на траву.

— Надя, Надя-а-а! — крикнул в отчаянье.

Жива была Надя, жива. Голову повернула, пришла в себя. Повела рукой, голые ноги юбкой прикрыла. И заплакала, зарыдала, уткнувшись лицом в хвою.

Хомка долго не знал, что делать, как утешить, какими словами унять горе девичье. Сидел, свесив руки, и сам плакал. Плакал и не чувствовал, не знал, что плачет.

— Надя… Надя… — шептал он. — Слава богу, не убили… А про это… Забудь. Забудь сама, и я забуду… И никому не говори, не признавайся… И я… тоже никому не скажу…