Великий лес - Борис Саченко

— Надя… Надя… — шептал он. — Слава богу, не убили… А про это… Забудь. Забудь сама, и я забуду… И никому не говори, не признавайся… И я… тоже никому не скажу…

Поймал себя на мысли: не то, не то он говорит.

«А что, какое оно — «то»?» — пульсировало, билось в голове.

XXV

Шли дни, и страх, что не сегодня завтра в Великий Лес приедут немцы и прежняя жизнь кончится, отступал. Особенно после того, как кто-то принес новость, будто сожжены мосты не только по дороге на Ельники, но и на железной дороге, по ту и по эту стороны Гудова. Теперь было ясно: пока не будут восстановлены мосты, немцы в Великий Лес и носа не сунут. Опять, словно так и должно быть, на работу в сельсовет, как и прежде, ежедневно стал приходить Иван Дорошка. Работала и колхозная контора, хотя все имущество и было распределено по дворам. Василь Кулага вместе с бригадирами Рыгором Бедой и Игнасём Драником помогали людям и жито посеять, и картошку выкопать. Погода тоже стояла на славу — было тепло и сухо. И хотя приходили отовсюду тревожные вести о том, как ведут себя немцы на оккупированной земле, как мордуют людей — убивают, вешают, жгут, — многим в Великом Лесе начинало уже казаться, что все это далеко, у них такого нет и, даст бог, не будет…

Так настраивало людей не только то обстоятельство, что в Великий Лес не могли проехать немцы, но и то, что в деревне работали сельсовет, правление колхоза — словом, была советская власть. Случись что — есть куда обратиться, есть кому заступиться и защитить. Ивану Дорошке и Василю Кулаге люди верили. Да и как было не верить, если все видели, своими глазами видели, как смело расхаживали они по деревне с винтовками, заглядывали то к одному, то к другому в хаты. И разговоры, разговоры вели с людьми. О чем? Не все, далеко не все знали, о чем они могли разговаривать с тем или иным из сельчан. Однако догадывались. Да и на чужой роток не накинешь платок — из уст в уста передавалось, о чем, например, говорили председатель Совета и председатель колхоза с Адамом Зайчиком и Матеем Хориком., как стращали судом Евхима Бабая за то, что уклонился от мобилизации, что бегал немцев встречать хлебом-солью и другим приказывал, вынуждал то же самое делать…

Кончилось вёдро, пошли затяжные осенние дожди с ветром и стужей. Дороги раскисли, размякли, вода стояла даже там, где, казалось, никогда ее не было. Что уж говорить про гать в Замостье. И в сухие, погожие осенние дни пройти там было нелегко. Теперь же — сплошное черное месиво, непролазная грязь. Хоть ты плот вяжи и на нем переправляйся. Если раньше кое-кто еще сомневался: а вдруг немцы все же, несмотря на разрушенные, сожженные мосты, приедут, заявятся в Великий Лес, то теперь уже все без исключения поверили — пока не ударят морозы, пока не прихватит дороги, врага можно не ждать. И хотя с фронта вести приходили далеко не радостные, Великий Лес жил надеждой. Надеждой на лучшее.

Просто с лица спал, почернел от злости Евхим Бабай… Да не видно было, чтоб и Адам Зайчик, Матей Хорик так уж радовались. У Матея Хорика, положим, вроде и причина была для дурного настроения — дочь, Надя, воротилась вместе с Хомкой откуда-то, поговаривали, от самого Днепра… И не такая, какой уходила с коровами, а очень уж нелюдимая, мрачная, и все плакала, плакала. Но что именно стряслось с нею в дороге, никто не знал, даже отец с матерью. У Хомки пытались расспрашивать — ничего не говорил, не признавался колченогий черт.

Пронесся слух, будто и Апанас Харченя вернулся домой. Да такой худющий — кожа да кости.

Долго не было, не возвращались что-то Базыль Романюк и его помощник Федька. Как погнали колхозных лошадей, так словно в воду канули. Но в один прекрасный день объявились и они. И прямо к Василю Кулаге: так и так, задание выполнили, лошадей отогнали в глубокий тыл, куда-то под Тулу. И сдали в надежные руки, даже справка у них имеется. И Василь Кулага благодарил Базыля Романюка и его помощника Федьку, молодцы, дескать, их не забудут и наградят, вот только немцев прогонят с земли нашей…

Знали люди, верили — настанет время, когда немцев на нашей земле не будет. Настать-то настанет, а вот когда — этого с уверенностью никто не мог сказать.

И шли, шли то поодиночке, то целой гурьбой к тому, кто с дальних дорог домой возвращался. И расспрашивали, обо всем-всем расспрашивали: и что сам видел-пережил, и что от добрых людей про врагов-немцев слыхал, И вообще какие они, немцы, собой, что едят, как одеты, что у них за оружие?

И никто не забывал, всяк спрашивал: не видел ли в пути кого из своих, односельчан, может, брата где встречал, или мужа, или сына?..

Потому что не было, не было от тех, кого мобилизовали на фронт, вестей никаких…

И глаза светились у людей, когда вопрос задавали, вдруг видел кого, встречал на дорогах, вдруг скажет, обнадежит?..

Не встречал, не видел среди убитых — и в этом уже была надежда.

Надеждами, ожиданием жил в те дни Великий Лес.

Не было, пожалуй, в деревне ни одного человека, который бы чего-то не ждал, на что-то не надеялся…

А оно, то, чего ждали, на что надеялись, медлило, задерживалось где-то, все не приходило и не приходило…

Часть вторая

I

Ожиданием, надеждой жили в те дни не только Иван Дорошка, Великий Лес, Полесье. Ожиданием, надеждой жили в те дни все советские люди, где бы они ни были, — вся необъятная наша страна…

… Эту немолодую, по-крестьянски одетую женщину, что шла, одолевала песчаные наносы, направляясь к сельсовету, Иван Дорошка заметил, когда она была еще на той стороне улицы, у колхозной конторы. Заметил и, замерев у окна, не сводил с нее глаз: «Кто бы это?» По тому, как забилось, захолонуло вдруг сердце, решил: женщина идет не просто так, она несет какие-то известия. Важные, очень важные известия. «От кого?.. С женой, с детьми что-нибудь?.. А может… от Боговика?..» Не выдержал, поднялся из-за стола, за которым, почти не заглядывая в свою боковушку, просидел почти все эти дни, благо столы пустовали, никто из сельсоветских работников на службу уже не ходил, да Иван и не настаивал, чтоб ходили, — закинул за спину винтовку. Хотел было пойти навстречу женщине, но почему-то не сделал этого — стоял в нерешительности. Женщина между тем была уже возле сельсовета, отворила дверь в сени, потом, почти сразу же, — в большую сельсоветскую комнату.

— Можно к вам? — спросила с порога.

— Отчего же, можно, конечно, — с готовностью ответил Иван Дорошка.

Женщина переступила порог, прикрыла за собой дверь, улыбнулась:

— Добрый день вам, Иван Николаевич.

И так посмотрела своими черными, глубокими глазами на него, Ивана, что он смутился: «Она меня знает, а я… Где я мог ее видеть, где мы могли встречаться?»

— Вы меня, конечно, не узнали?

— Нет, не узнал, — признался, словно прощения попросил, Иван.

— И не пытайтесь гадать, потому что мы с вами не знакомы. Я работала в Ельниках, учительницей. Звать меня Людмилой. Людмила Григорьевна Капуцкая. Немного знаю жену вашу, Екатерину Антоновну. И вас несколько раз видела на разных совещаниях…

И женщина вздохнула — радостно, с облегчением.

— Уф-ф, не ждала, что сразу вас найду. Не ждала…

Развязала платок домашней вязки, расстегнула пуговицы стеганки.

— Вы, видно, устали. Присаживайтесь.

— Охотно, охотно сяду…

Людмила Григорьевна придвинула себе табуретку и села. Еще раз глубоко и облегченно вздохнула.

— А у вас тут вроде и нет оккупации. Сельсовет работает, председатель на своем посту. А я шла и только зря беспокоилась — где вас искать?

— А у вас, в Ельниках, не так? — не то с сочувствием, не то просто чему-то своему усмехнулся уголками губ Иван Дорошка.

— У нас?.. У нас фашистские учреждения работают. Комендатура, полиция… Приказы разные порасклеены. Кто даст приют красноармейцу — расстрел. Кто пустит переночевать незнакомого человека и не заявит властям — расстрел. Кто имеет оружие и не сдает — расстрел… Словом, за все, что ни возьми, — расстрел. Нет-нет, вру, есть и другие меры — повешенье, уничтожение всей семьи…

— И что — это только угрозы? Или?..

— Что вы, какие угрозы! По далеко не полным подсчетам, уже больше ста человек расстреляно. Среди них женщины, дети…

— Только в Ельниках так злобствуют фашисты?

— Да нет, всюду, по всем деревням. Это вы счастливчики. Мосты сожгли, отгородились от мира и сидите как у бога за пазухой.

— Морозы прижмут, и у нас, пожалуй, не усидишь, — вздохнул с огорчением Иван Дорошка.

— Может быть… Все может быть, — согласилась с Иваном Людмила Григорьевна. — А потому… Не сидеть нужно, а бороться, бить гадов. — И тут же перевела разговор на другое: — Я от Боговика.

— От Боговика? — переспросил, не поверил Иван Дорошка. — Где он?