Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Теперь Батлер встал. Расстегнул пряжку пояса, затем брюки, спустил их и шагнул из штанин. Затем снял шорты. Член его набух, но не стоял.

— Есть два вида сексуальных отношений между мужчинами, — сказал он. — По принуждению и по взаимному согласию. Второй вид отношений не может существовать, пока не опробован первый вариант. Итак, я решил припугнуть тебя. Не вышло. Так что теперь ты заслужил мое уважение. Иди сюда, — он протянул руку и взял меня за запястье. — Снимай вещички. Давай доставим друг другу удовольствие.

Видя, что я не двигаюсь с места, он спросил:

— Ты что, не доверяешь мне? — Я молчал, и он улыбнулся. — Тогда я буду первым. — Он нагнулся, уперся пальцами в пол, потом опустился на колени, задрав кверху мощный зад. — А ну давай же, — сказал он. — Не упускай своего шанса. Входи в меня, а потом я войду в тебя. — Я по-прежнему не шевельнулся, и он добавил: — Черт подери, мне это сегодня нужно. Очень нужно, Гарри, и я ведь тебя люблю.

— Я тоже люблю тебя, Дикс. Но я не могу, — сказал я.

Самым скверным было то, что я мог. От чего-то — сам не знаю от чего — у меня возникла эрекция: то ли от луж мочи в подвале и от вида толстого немца, заглатывавшего пиво, то ли от воспоминания о похороненной любви, то ли от стремления сбросить путы семейных и дружеских традиций, то ли от мечтаний о Киттредж, которым я не давал воли, то ли от возникшей вдруг картины голых задниц в раздевалке, то ли от воспоминаний об Арнольде в школе Сент-Мэттьюз — только сейчас передо мной была не пухлая сладкая задница, а два мощных окорока, принадлежащих моему герою, который хотел, чтобы я вошел в него. Да, у меня была эрекция. Дикс был прав. И мне предоставлялся шанс получить удовлетворение. На меня могла перейти часть его силы. Но я знал, что, если на это пойти, я уже всю остальную жизнь буду заниматься только этим. Однако Дикс сказал правду. Слишком я был робок, чтобы жить такой жизнью. Он мог перепрыгивать с женщины на мужчину и снова на женщину, орудовать сверху, снизу или стоя на пятках. Он был язычником, исследователем пещер и колонн, а я был человеческим существом, которое ему хотелось почувствовать в себе. Чего ради — я не знал. Может, потому, что я часть костяка Новой Англии? И олицетворяю собой то, чего он лишен? Мне стало жаль Дикса. Я обошел его, опустился перед ним на колени, поцеловал в губы, быстро встал, подошел к двери, снял цепочку и тут почувствовал, что обязан повернуться и еще раз посмотреть на него. Мы обменялись взглядами, и он кивнул. Теперь он сидел на полу.

На улице ветер ударил мне в лицо. Я быстро зашагал прочь. Я понимал, что происшедшее не оставило меня безразличным. «Я люблю тебя, Дикс», — снова и снова звучало у меня в мозгу, и эхо этих слов скоро заставит меня корчиться.

Инстинкт привел меня в «Die Hintertur». Направляла меня туда по темным ночным улицам эрекция. Мимо проезжало пустое такси, и, хотя мне нужно было пройтись, я остановил его и подъехал к ночному клубу, как раз когда опускали стальные жалюзи, а на краю тротуара стояла, дрожа под утренним ветром — а было четыре часа утра, — Ингрид в коротенькой изношенной меховой шубке, зажав в квадратной ладони маленькую сумочку. Без малейшего промедления, сияя улыбкой так, будто наша случайная встреча была первой нотой в романтической симфонии, сочиненной не иначе как самим герром Мифом, Ингрид залезла в такси, дала адрес, откинулась на меня и прильнула губами к моим губам. Мне вспомнился помощник капеллана, присосавшийся ко мне поцелуем, но, видно, такая уж это была ночь, что подобные воспоминания лезли в голову. Я прижал Ингрид к спинке сиденья и принялся покрывать поцелуями.

— О-о! — то и дело восклицала она, перемежая английские слова немецкими. — А ты меня, пожалуй, немножко любишь. — И слово «bißchen», которое она все время повторяла, смешило меня, пока я усиленно трудился над ее сведенными усталостью ногами и плечами, отбирая у нее своими руками и пальцами последние крохи энергии. Мы обнимали друг друга, щупали, тискали, щипали, кусали — словом, набросились друг на друга, как два бесконтрольных тренажера. Поскольку мое знакомство с застежками и крючками эластичного пояса начиналось только сейчас, в двадцать три года (а Ингрид, несмотря на тоненькую фигурку, будучи немкой, носила пояс), я отчаянно пытался решить, повести ли решающую атаку здесь, на заднем сиденье такси, или дать шоферу другой адрес и отвезти ее к себе, в свою кровать, после чего меня ждет утром неизбежное похмелье и необходимость вспоминать, какие имена даны для прикрытия моим коллегам из ЦРУ. Я уже слышал их настороженное «доброе утро», в то время как мозг их занят решением вопроса о том, разумно ли приводить на квартиру источник (женского рода) и сажать завтракать за семейный, крытый клеенкой стол. Я все еще прокручивал варианты в своем затуманенном бурбоном мозгу, когда мы приехали по данному Ингрид адресу, и это оказалась открытая всю ночь закусочная в двух кварталах от другого конца Курфюрстендамм.

В этом месте я довольно быстро пополнил мои познания о Берлине и его ночной жизни. Добрая половина присутствующих были мне знакомы. За последнюю неделю я встречал их то в одном ночном клубе, то в другом. Здесь они пили кофе и ели американские гамбургеры или пили шнапс, или коньяк, или пиво и ели поросячьи ножки и сосиски с капустой, или запивали картофельные котлеты яблочным соком, или пили джин с тоником или кока-колу и лакомились пирожными, или копченой колбасой, или жареной уткой — словом, это было самое немыслимое место, и притом ярко освещенное. Я снова увидел бизнесменов в крахмальных воротничках, сейчас уже жеваных, — я видел, как они танцевали «У Ремди» и в «Парилке». Были тут и проститутки со знакомыми лицами, и несколько разведенок, которых, как Хельгу, можно подцепить на всю ночь, и, к моему величайшему изумлению, не больше не меньше как тот толстый немец, которого я видел всего час назад в спущенных на подтяжках брюках. Сейчас он был тщательно напудрен — наверное, сходил в открытую всю ночь парикмахерскую, существующую в дополнение к этому круглосуточно работающему храму еды и питья, а в следующий момент я увидел и беднягу. Он тоже явно принял ванну и попудрился. В сером костюме с жилетом и в очках в стальной оправе он походил на клерка с пухлыми щечками и монументальным аппетитом, который он утолял, склонившись над тарелкой с фасолью.

Тем временем Ингрид, крепко прижимая к себе меховую шубку и меня, объявляла всем, кто хотел слушать, что подцепила американца. Она заказала тоже огромное жаркое по-американски, состоявшее из вестфальской ветчины, помидоров и мюнстерского сыра. А я, сидя рядом, ерзал и смотрел, как она вливает в себя большущую кружку пива, доведя меня за двадцать минут до понимания того, как можно возненавидеть человека за его манеру есть. Бедная Ингрид! В «Die Hintertur», поведала она мне, обнажив в улыбке все зубы, обслуге дают ровно столько попить и поесть, что потом выскакивает одна-единственная какашка величиной с козий помет. В ту ночь, когда моя запиральная мышца сыграла столь важную роль, на меня наконец снизошло озарение: я приобщился к немецкому юмору. «Die Hintertur»! Наконец-то я понял. Это же ночной клуб для задниц.

Ингрид покончила с едой. Снаружи стояла череда такси. Мы сели в одно из них, и Ингрид дала уже другой адрес. Это оказалась дешевая гостиница, похожая на пещеру, в разбомбленном рабочем квартале недалеко от аэропорта Темплхоф, и ночной дежурный, бесконечно долго произучав наши паспорта, наконец вернул Ингрид паспорт, назвав ее по-немецки, но я не понял как. Я попросил ее объяснить, что он сказал, и она перевела, как сумела, в скрипучем лифте, который вез нас от одной обитой пластиком двери к другой: «Сучка, американская подстилка» — или что-то в этом роде, только по-немецки по сочетанию гласных и согласных это звучало гораздо хуже.

Это повлияло на ее настроение. Мы поднялись на нужный этаж и вышли в похожий на пещеру холл. Ингрид взяла ключ, головка которого походила на огромный фаллос, и открыла дверь в комнату, где было так же сыро и холодно, как и на улице. Под потолком висела лампочка ватт в двадцать пять, не больше. В торшере была другая такая же, и на кровати лежало покрывало цветов энтропии. Оно было не коричневое, не серое и не зеленое и такое длинное, что обернутый им валик был толщиной со свернутый ковер.

Мы принялись снова целоваться, только менее пылко, и Ингрид затрепетала.

— У тебя есть zwei Marken?[31] — спросила она.

Я вытащил монету, и Ингрид вставила ее в газовый счетчик, затем снова подошла ко мне за спичками, чиркнула спичкой и встала у голубого огонька, вспыхнувшего за искусственными дровами. Я чувствовал, как давит на меня город. Берлин превратился для меня сейчас в этакого тритона, пытающегося вкатить в гору камень — не слишком оригинальный образ в такой час! — потом мы снова слились в объятии, чувствуя, как леденеет та сторона тела, которая не обращена к огню.