Стрижи - Фернандо Арамбуру

плохого и мелкого почерка, вызовут у кого-то интерес, поэтому куда разумнее будет в нужный час просто выбросить тетрадь на помойку.

Я открываю ее под конец дня, перед тем как лечь спать. И читаю на двенадцатой странице: «Желание же делать добро, зарождающееся в нас вследствие того, что мы живем по руководству разума, я называю уважением к общему благу»[29].

Я очень даже одобряю такую попытку обосновать объективную этику, которая одинаково годится для всех – в любое время и в любом месте. Этику, которая не довольствуется крошками, упавшими со стола религиозных заповедей. Но и Спиноза, когда-то объявленный еретиком и изгнанный из синагоги, не мыслит человека отделенным от Бога, и это меня не устраивает; хотя было бы глупостью с моей стороны требовать справку об атеизме у европейца XVII века, каким бы рационалистом он ни был и как бы ни оспаривал саму идею Бога.

Бог – главная причина, по которой человек так и не достиг зрелости.

Человек, хочет он того или нет, – это продукт химический, и он одинок. Я одинок, но существуют еще звезды, туманности и планеты. Это не помешает мне вести себя как существо нравственное до конца своих дней, уже близкого конца, пусть даже из особого понимания душевной тонкости. Или из уважения к поэтической оболочке мира. Или из чувства гордости, когда человек, подведя итог всему им совершенному, не ждет кары и не надеется на награду.

Вывод: я буду честно выполнять свои преподавательские обязанности, воспользуюсь своим правом голоса, когда нас призовут к урнам, хотя на самом деле мне совершенно безразлично, кто победит, и буду по-прежнему отвечать на приветствия соседей; буду столько раз, сколько смогу, обнимать маму, или моего единственного друга, или мою собаку, а может, и сына. Я уйду без шума и жалоб в час, избранный мною по доброй воле.

28.

Хотя я сотни раз проходил пешком или проезжал на машине по этому отрезку улицы Алькала у поворота на Гран-виа, никогда до свадьбы Рауля не замечал, что там стоит церковь, потому что ее плотно обступили другие здания.

Мы с мамой попросили таксиста высадить нас чуть подальше, потому что не имели ни малейшего желания смешиваться у входа с родственниками невесты, с целой толпой расфуфыренных по этому случаю арагонцев (как мы потом узнали, многие из них жаловались, что свадьбу не сыграли в Сарагосе). Со стороны жениха присутствовали только мы двое: мама в фиолетовом платье с сумкой в тон и я.

– Что бы сказал на это папа?

Когда мы выходили из дому, вид у нас был такой, будто мы шли на похороны. Мама пожаловалась, что всю ночь не могла сомкнуть глаз, терзаясь этим вопросом. Она с трудом скрывала свое настроение, хотя и твердила, что «ради сына мать должна сделать все что угодно». Кажется, я тоже давал ей немалый повод для тревоги, так как не переставал язвить с того самого дня, как узнал об ожидавшем нас счастливом событии, поскольку раньше ни о чем таком даже не догадывался. Накануне венчания мама вдруг испугалась, что я откажусь идти на церемонию, о чем я действительно подумывал, и ей придется одной ехать в церковь Сан Хосе, а потом и на свадебный обед. Чтобы успокоить ее, я сказал примерно следующее:

– Не переживай. Весь этот театр меня нисколько не волнует. Мы поедем вместе, только пусть наш святоша не надеется, что я нацеплю галстук.

От каких-то родственников Марии Элены мы узнали, что Рауль нас ищет. А мы уже сидели на краю скамьи, не близко и не далеко от алтаря, среди незнакомых нам людей. И тут в центральном проходе появился Рауль – с озабоченным лицом, в сером костюме, подчеркивающем его тучность. Он озирался по сторонам, потом увидел нас и знаками велел пересесть в первый ряд к родителям невесты. Мы согласно кивнули: мол, да, сейчас пересядем, но с места не двинулись – из уважения к памяти отца, который враждебно относился к любым религиозным церемониям.

Мама не видела ничего плохого в том, что один из ее сыновей женится в столь юном возрасте: «Каждый сам выбирает себе судьбу». Этот потрясающий философский мыльный пузырь был бы достоин моей тетради, если бы я не считал его величайшей ложью. Мне, честно говоря, судьба брата была по барабану, если бы не одна деталь: начав встречаться с этой девушкой, такой же толстой, как и он, Рауль стал ревностным католиком. Вот в чем беда. Больше всего нас с мамой выводили из себя его нескончаемые проповеди, когда он окроплял нас своим назойливым восторгом, словно кто-то возложил на него миссию спасти близких от заблуждений и обратить в католическую веру. И это, как мы полагали, шло от невесты – она была первой его девушкой, и ей предстояло стать его единственной супругой – на всю жизнь, пока смерть их не разлучит. Мария Элена не сомневалась в существовании Бога, в Его необходимости и в том, что не может быть другой морали, кроме основанной в первую очередь на служении Богу.

Моему брату, этому дурачку, в день свадьбы было двадцать два года. Ей – на три года больше. В тот день он слепо слушался священника: иди туда – и он шел туда. Иди сюда – и он шел сюда. А потом принял причастие и стоял, молитвенно сложив руки на груди, при этом из-под жилета у него выпирал толстый живот. Интересно, закроет он или нет глаза, чтобы лучше проникнуться мистическим экстазом? Но проверить этого мы не могли – Рауль повернулся к нам спиной. Он проглотил гостию, а я подумал: «Вот сейчас из-за колонны выйдет наш папа и даст тебе подзатыльник». Но папа не вышел, а Рауль, сделавшись отныне святым, да еще и пожизненным мужем, снова сел на стул перед алтарем – рядом со своей белой невестой.

Я шепнул маме:

– А все из-за того, что вы нас крестили.

Она приблизила губы к моему уху:

– Да, а еще из-за того, что каждое Рождество мы ставили в коридоре на комоде белен.

Мы посмотрели друг на друга – сперва серьезно, испытующе, потом с улыбкой, и оба едва-едва удержались, чтобы не расхохотаться – прямо во время церемонии венчания.

29.

До свадьбы я только один раз видел девушку, которой предстояло в самом скором времени, всего через несколько месяцев, стать моей невесткой, и, судя по всему, навсегда. «И прахом станут – прахом, но влюбленным»[30]. И самому