След грифона - Сергей Максимов

– Мы дождемся того, что у нас отнимут личное оружие, как это сделали в европейской России, а потом будем кусать локти, когда начнут попросту расстреливать, – возбужденно убеждал Пепеляев.

Надо сказать, он был недалек от истины. Такие планы у томских чекистов были. Сил не хватало. Почему они и привлекали к своей деятельности всех сочувствующих советской власти, в числе которых оказался и анархист Железнов.

По утрам подмораживало. А в один из дней в середине апреля вдруг снова выпал снег и огромный, полутораметровый, градусник на стене центральной городской аптеки показал горожанам, что на улице минус двадцать. Томичи вновь надели валенки и шубы. В то утро Ася была уже в приюте. Железнов, пришедший вчера под утро, снова отправился в ЧК. Пепеляев еще спал. Тетушки Суровцева собирались на службу – одна в университет, другая в технологический институт.

Обшарпанный, избитый в пути невзгодами и бедами прошедшего 1917-го и наступившего 1918 года железнодорожный состав из пяти вагонов мерно стучал колесными парами по стыкам рельсов и точно проваливался в занесенную снегом котловину, окруженную тайгой. Многие стекла в вагонах были выбиты, и окна забиты едва поструганными досками. Пулевые отверстия в обшивке вагонов красноречиво указывали на то, что не раз и не два за последнее время эти вагоны обстреливали из винтовок и пулеметов. Солнце уже касалось верхушек могучих столетних кедров, возвышающихся над остальными деревьями.

– Как ты, Саша? – спросил Суровцев у Соткина, который только что открыл глаза.

Тот ничего не ответил и только мутным взглядом больного человека посмотрел на Мирка-Суровцева, который за время пути с Кубани в Сибирь отрастил бороду. Теперь трудно было даже предположить в этом бородатом солдате полковника Генерального штаба. И Соткин сейчас точно силился понять, кто перед ним. Потом он снова закрыл глаза и уронил голову на грудь.

– Ишь, как его мотает, сердешного, – произнес дедок, сидевший в купе напротив Суровцева и Соткина. – Не испанка ли у него? Пылает весь. Аж пар от него идет!

Суровцев ничего не ответил. Неожиданная болезнь Соткина была совсем некстати. Но предвкушение встречи с любимой заслоняло все неприятности и казалось достойной наградой за все испытания и опасности последних месяцев. Даже раненое плечо, казалось, совсем не болело. Казалось, даже колеса вагонов повторяют имя любимой: «А-ся, А-ся, А-ся». За окном с шумом замелькали пролеты железнодорожного моста через речку.

– Ну вот и Ушайка. Скоро Томск II, – прокомментировал словоохотливый дедок. – Вот и морозы такие стояли, а ведь не замерзла речка. Ох, сколько золотишка здесь бывалоча намывали, – сказал он вздыхая.

– А теперь что, не моют? – поинтересовалась крестьянка средних лет, сидящая рядом с дедом. – Куда золото делось?

– Повыгребли все. Можно и сейчас намыть, да это баловство одно. Да и лихие люди не дремлют. Узнают, что моешь золотишко, или у реки подкараулят, или в дом ночью вломятся. А по нынешним временам, так и вовсе по одному подозрению через муки кончить могут.

Состав начал медленно подниматься по другому склону котловины. Слева было замерзшее озеро, а вдалеке, на возвышении, в лучах восходящего солнца ярко алели одинаковые здания из красного кирпича, которые в ту пору в Томске именовали Красными казармами. Паровоз дал длинный гудок. Он точно вздохнул и с новыми силами потащил состав в гору. Колеса теперь медленнее, но по-прежнему настойчиво твердили: «Ася, Ася, Ася!..»

Судьба свела Суровцева и Соткина под Царицыном, на какой-то безызвестной станции. Суровцев примкнул к эшелону с солдатами, возвращавшимися домой с Кавказского фронта. В эшелоне распоряжался полковой комитет и выбранный им командир штабс-капитан Россомахин. Туда и доставили задержанного полковника Мирка-Суровцева. Трудно сказать, чем могло закончиться для переодетого в солдатскую форму полковника это задержание, если бы в одном из членов комитета и заместителе командира полка он не узнал своего бывшего подчиненного по германской войне Соткина. Соткин поручился за него перед комитетчиками, не сказав, естественно, что Суровцев офицер, и притом в больших чинах. Необычным в этом путешествии было еще и то, что они ехали на восток с полком полного состава. Как и Соткин, выпускник той же школы прапорщиков в грузинском городе Телав, штабс-капитан Петр Афанасьевич Россомахин один из немногих, если не единственный, командир полка армий Западного фронта, который умудрился вывезти в тыл весь полк вместе с оружием и снаряжением, что оказалось большим подарком для большевиков. В Пензе полк влили в ряды 1-й Красной армии. Здесь пути Суровцева и Соткина разошлись с путями Россомахина. Разошлись, чтоб встретится снова уже через год. Но всему свое время...

В пути было много чего. И стычки с красногвардейскими заслонами, желавшими разоружить дезертиров, и захваты паровозов. И эти осточертевшие Сергею митинги с похожими друг на друга ораторами и с неизменным «Да здравствует революция!» и «ура!». В Омске эшелон, с которым они следовали на восток, все же разоружили, но Суровцев и Соткин со стрельбой и последовавшей неудачной погоней за ними избежали этой участи.

Суровцев решил не выходить на станции Томск I, а проехать до Томска II, где было меньше шансов встретить красногвардейский патруль. Потом, там, рядом, в Красных казармах, находился офицерский госпиталь, начальником которого был знакомый Суровцева, полковник медицинской службы с простой фамилией Иванов. С ним когда-то познакомил Сергея брат Анатоля – Аркадий Пепеляев, тоже офицер медицинской службы. Надо было показать Соткина врачам. Что с ним? Испанка у него или же это тиф? И то и другое было смертельно опасно. Причем опасно не только для самого больного, но и для окружающих. А потом к тетушкам, затем в баню и к любимой Асе. Он даже не соскучился. Он истосковался по ней! Колесные пары вагона после паузы сказали ему еще раз «Ася» и замерли без движения. Даже двадцатиградусного мороза Сергей, казалось, не чувствовал из-за предвкушения жаркой встречи.

– Испанка, – сквозь марлевую повязку на лице произнес доктор Иванов страшный диагноз Соткина. – Хорошо, что морозы вернулись. Хоть ненамного, но это должно сбить эпидемию. Оставляйте своего товарища здесь. Я положу его в офицерскую палату. Лично прослежу, чтобы уход был надлежащим. А вам советую не стесняться и есть чеснок. Средство, проверенное народом веками. Я лично в день по три головки съедаю. А теперь главное. Вам нужно сегодня же встретиться с Пепеляевым. Нам очень не хватает решительных боевых офицеров. Ну да он вам все объяснит, а мне позвольте откланяться, мне нужно работать.

Оставив товарища на попечение врачей, Суровцев поспешил домой. Нужно ли говорить, что радостного дня возвращения у Сергея не получилось.

– Нянюшка, не обнимай ты меня. Завшивел твой Сергей Георгиевич сверх всякой меры. После бани обниматься будем.

Едва только взглянув на заплаканное лицо своей няни, Сергей понял: что-то случилось. Он встревоженно стал расспрашивать о тетушках.

– Слава Богу, живы и здоровы, – отвечала, вытирая слезы, Параскева Федоровна.

– Ася? Что с ней? – встревожился Сергей.

– Вы уж, Сергей Георгиевич, не спрашайте меня. Я и сказать-то, как правильно, не знаю.

– Больна? Да, говори же, нянюшка! Что ты меня терзаешь?

– Здорова. Кавалер у нее появился. Да я и сама толком не знаю. Дождись тетушек.

Как ни странно, Суровцев испытал даже облегчение. Навидавшись смертей и ужасов войны, он чуть было не подумал, что с Асей произошло нечто непоправимое. Но облегчение было секундным. Осознание произошедшего события произошло мгновенно. Густая, темная и липкая волна ревности и отчаяния накатила на него и накрыла с головой. Сердце с нещадной силой погнало кровь по жилам, и уже в висках, казалось, вот-вот лопнут сосуды. Лицо пылало от жара. Он со всей очевидностью понял, что все сказанное няней правда. Он пошатнулся и, точно боясь потерять сознание, присел на стул у стола. Сильная боль проснулась в недавно раненном плече. Кружилась голова. Муки ревности он испытывал и раньше. Но это беспричинная, обычная для военного человека ревность была сущим пустяком по сравнению с нынешним штормовым ударом судьбы. Зная Асю, он понял, что произошедшее событие вряд ли случайно. Все более чем серьезно. Он невольно связал обрушившееся на него несчастье с нынешним смутным, кровавым временем. Этого не могло с ним произойти еще год назад. И если бы не эта проклятая революция, то все могло бы быть совершенно иначе!

Несмотря на свой двадцатипятилетний возраст, более соотносимый со званием поручика, он был полковником. Он и поступал как полковник. В какие-то минуты он стал совершенно другим человеком. Справившись с яростью, подавив обиду и жалость к самому себе, он выстроил прочный заслон злобе и ненависти, которые с бандитской яростью рвались к нему в душу. На стул сел один человек, а встал уже совершенно другой. Где-то, как раз посередине груди, осталась неизъяснимая горечь потери и разочарования. Он даже физически, казалось ему, чувствовал ее. В горле тоже стоял ком горечи. «Ася, Ася», – только и повторял он про себя дорогое имя. «За что же так?!» Это была единственная фраза, мысленно обращенная к ней.