Другая жизнь - Филип Рот

— Даже несмотря на то, что я еврей?

— Я думаю, большинству людей на это наплевать. Речь, конечно, идет не о тех, кто любит литературу. На улице, где живет моя мать, найдется парочка соседей, которые могут недовольно бормотать что-то себе под нос. Многие здесь довольно циничны, но и в Нью-Йорке подобное встречается нередко.

— А что думает про все это Джорджина?

— Джорджина очень традиционна в своих взглядах. Вероятно, Джорджина считает, что я махнула на все рукой, отказавшись от того, чего хотела достичь в жизни. Она думает, что это неплохой вариант за неимением лучшего, и всячески рекомендует мне остановиться на нем.

— А на что именно ты махнула рукой?

— На очевидные вещи. Более конкретно, на вещи такого рода, к которым стремятся девушки вроде меня.

— А если подробнее?

— Ну, я думаю, это… Ах, впрочем, я и сама не знаю…

— Думаю, тебя тревожит мой возраст.

— Да. Я думала, что рядом со мной будет человек примерно моих лет. Обычно людей очень глубоко задевают различия в возрасте. Послушай, тебе нравится то, что мы с тобой обсуждаем? Или этот разговор ни к чему?

— Конечно нравится. Это дает мне возможность поставить ногу на вражескую территорию.

— А зачем тебе это нужно? Разве что-то случилось?

— Расскажи мне о Саре. Что она про все это думает?

— А что у вас там произошло?

— Ничего. Что между нами могло произойти?

— Бывает, что Сара ведет себя как скверная девчонка. Иногда она начинает говорить быстро-быстро, будто льдинки разбиваются о землю. Трещит как сорока. Тыр-тыр-тыр-тыр. Знаешь, как она высказалась вчера про нитку бус, которую я надела на шею? «Жемчуга — это яркий признак традиционно воспитанной, привилегированной, необразованной, глупой, самодовольной женщины из среднего класса, не знающей, что такое эстетика и мода. Жемчуг — это квинтэссенция смерти. Единственный способ носить жемчуга — это увешаться огромными жемчужинами с головы до пят или придумать какой-нибудь другой вариант, отличающийся от обычного». Она фыркнула: «Как ты можешь носить жемчуг?»

— А что ты ей ответила?

— Сказала, что ношу жемчуг потому, что он мне нравится. Вот так мы общаемся с Сарой. С ней не нужно встревать в долгие споры, в конце концов она замолкает и уходит восвояси. Она знакома с массой эксцентричных личностей и порой сама ведет себя очень странно. И еще она всегда была задвинута на сексе.

— Значит, мы попали в очень хорошую компанию, не правда ли?

— Что она сказала тебе, Натан?

— А что она могла мне сказать?

— Вы наверняка говорили с ней о сексе. Мол, она видит тебя насквозь. Она думает, что твоя профессия — сексуальное бродяжничество.

— «Сложил я палатку и дальше пошел…»

— Идея именно в этом… Она думает, что ни один мужчина не стоит ни гроша, но самые худшие из них — это любовники в качестве мужей.

— Неужели Сара делает подобные обобщения на основании своего богатого опыта?

— Я бы так не сказала. Мне кажется, что ни один мужчина, если он в здравом уме и трезвой памяти, не будет вступать с ней в сексуальную связь. Иногда у нее бывают затяжные приступы ненависти, когда она в принципе на дух не переносит мужчин. Ее антагонизм не похож на обличительный пафос феминисток — здесь дело в ее отношении к противоположному полу; она продолжает вести с ним какую-то свою, внутреннюю борьбу. Говоря о ее личном опыте, на основании которого она делает обобщения, можно сказать, что он жалок и печален. Так же как и мой до недавнего времени. Ты знаешь, я стала очень злой после того, как муж не разговаривал со мной в течение года. А когда я заговаривала с ним, он пытался тут же меня заткнуть, он лупил меня всякий раз, как только я открывала рот. Так было всегда, постоянно. Я думала об этом, когда тебя не было рядом со мной.

— А мне очень нравится, как ты говоришь.

— Правда?

— Я же слушаю тебя сейчас.

— Но почему ты это делаешь? Никому не понятно. Девушки, воспитанные так, как я, обычно не выходят замуж за мужчин, интересующихся литературой. Я постоянно слышу: «Неужели вы ведете интеллектуальные беседы? В это невозможно поверить».

— Они достаточно интеллектуальны для меня.

— Ты считаешь меня интеллектуалкой? Не может быть! Значит, я что-то вроде Кьеркегора?[130]

— Намного лучше.

— Все они думают, что из меня получилась бы отличная домохозяйка, не хуже других, живущих у нас по соседству. Положа руку на сердце, признаюсь: я часто думала, что именно это и есть мое призвание. Я вижу, как мои сестры ходят на работу, и думаю вот что: мне уже двадцать восемь. Скоро будет тридцать, и со времени окончания университета у меня в жизни не было никаких достижений, кроме Фебы. А потом я думаю: ну и что плохого во всем этом? У меня прелестная дочурка, а теперь у меня есть замечательный муж, который не унижает меня, как только я открываю рот, чтобы заговорить с ним, и скоро у меня будет второй ребенок и чудесный дом у реки. И еще я пишу рассказики об английских заливных лугах и туманах, о грязи и слякоти, которые никто в жизни никогда не будет читать, но это не имеет для меня никакого значения. В нашей семье существовала определенная школа мысли, согласно ей я и вышла за тебя замуж, потому что с тех самых пор, как отец бросил нас, я всегда бродила по окрестностям, пытаясь отыскать его.

— Если следовать твоей школе мысли, я — твой отец.

— К сожалению, это не так. Хотя я наблюдаю в тебе разнообразные отцовские качества, тебя никак нельзя считать моим отцом. Вот, например, Сара думает, что мы, все трое, — неуклюжие дылды, выросшие без отца. Это ее любимое занятие — рассуждать подобным образом. Она говорит, что отец похож на Гулливера в стране лилипутов, — это тело, о которое можно вытирать ноги, прислониться к нему, забраться наверх и потоптаться на грудной клетке, приговаривая: «Это мое!» Встать на него ногами, а потом спрыгнуть вниз!

— И она права?

— В определенной степени. Она очень умная, наша Сара. Когда он ушел от нас, мы не часто виделись: один день перед Рождеством, пару выходных дней летом, не более того. А в последние несколько лет мы вообще ни разу не встречались. В целом, мы все чувствовали себя так, будто почва уходит из-под ног. Мать семейства может быть ответственным и сведущим во всех делах человеком (такой и была наша матушка), но в нашем случае весь мир определялся деятельностью отца. Не знаю, как это получилось, но мы всегда жили вразрез с требованиями повседневного быта. Только когда я стала взрослой, я начала разбираться в жизни, например, я поняла, что есть работа, которую может выполнять женщина. Но до сих пор так ничему и не научилась.

— Ты сожалеешь об этом?

— Я уже говорила тебе: никогда в жизни я еще не была так счастлива, как сейчас: мне нравится быть нелепой женщиной с признаками атавизма, которая не желает утвердиться в этом мире. А Сара работала над собой все это время, изо всех сил пытаясь утвердиться, и всякий раз, когда ей предоставлялась возможность сделать это (я имею в виду реальную возможность добиться успеха, а не пустить пыль в глаза мне или Джорджине), она впадала в жуткую депрессию или ее охватывала ужасная паника.

— И все потому, что она была дочерью сбежавшего из семьи отца?

— Когда мы еще жили дома, каждый раз, одиннадцатого марта, она бродила по саду как безумная, напоминая одну из героинь первого акта «Трех сестер»: «Сегодня ровно год, как отвалил наш папаша!» Она всегда чувствовала, что нам не на кого опереться. И в том, что мать возлагала на нас большие надежды, постоянно присутствовала какая-то неловкость. Она хотела, чтобы мы выросли хорошо образованными людьми; она сделала все возможное, чтобы мы окончили университет, она изо всех сил старалась, чтобы мы получили приличную работу, — все эти потуги казались неуместными и необычными для того мира, в котором жила моя мать, но своими действиями она как бы искупала вину отца перед нами, пытаясь компенсировать то, чего нам недоставало, и в этом сквозила полнейшая безысходность, особенно для Сары.

Это произошло, пока мы ели десерт. Я услышал как одна женщина, нарочито утрируя английские интонации, произнесла:

— Это вызывает у меня полнейшее отвращение!

Я повернул голову, чтобы выяснить, кто именно сказал эту фразу, и увидел крупную седовласую даму, сидевшую футах в десяти от нас на той же банкетке, что и мы, — по всей видимости, она уже заканчивала обед; рядом с ней находился костлявый старик, скорее всего ее муж. Глядя на него, я решил, что у него ничто не вызывало отвращения; нельзя было также сказать, что он целиком отдавался трапезе: похожий на скелет мужчина тихо созерцал бокал с портвейном. Судя по виду этой парочки, они были очень богаты.

Обращаясь ко всему залу, но теперь пристально глядя на нас с Марией, женщина повторила: