Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

Иными словами, даже когда революционер или прогрессивный реформатор из хорошей семьи лично никому не завидует и требует всего-навсего крайне сурового налогообложения, он вынужден, с учетом подлинной или – очень часто – показной зависти своих протеже или обездоленных товарищей, защищать и реализовывать политику, основанную на зависти.

Важно подчеркнуть, что признание этой связи не означает, что социальные реформы и дела милосердия, вызванные невыносимым зрелищем несчастья других, сами по себе сомнительны. То, что общество, т. е. его активные члены, стремится исправить вопиющее социальное зло, – это прагматичная политика, которая в то же время согласуется с большинством моральных доктрин, религиозных и светских. Однако не следует разумные социальные меры и меры по социальному обеспечению, которые могут быть связаны со структурными инновациями, путать со структурной агрессией, принципом действия которой является удовлетворение неутолимой зависти. Такие меры склонны приводить к противоположным результатам. Некоторые из левеллеров настаивали на более реалистических и менее завистливых требованиях, чем те, которые обязаны провозглашать в своих манифестах их современные собратья. Группа левеллеров времен Кромвеля писала: «Сим провозглашаем, что мы никогда не имели намерения уравнять человеческие владения, ибо нашим самым сокровенным замыслом было, дабы Содружество пришло в такое состояние, когда каждому человеку позволено безопасно наслаждаться своею собственностью»[369].

Хилиастические движения

Анализируя культ добровольной бедности, который зачастую особенно расцветал среди богатых и состоятельных, социолог В.Э. Мюльман соглашается с историком Гербертом Грундманом, считавшим, что в период Высокого Средневековья рост процветания, возникновение денежной экономики, рост городского населения и зарождение промышленных ремесел привели к религиозным движениям, захватившим людей из всех социальных классов, действительно стремившихся вести простую и строгую христианскую жизнь. Ни Мюльман, ни Грундман не стремятся объяснить культ бедности, даже среди аристократии, как непосредственный результат социальных изменений в жизни тех, кто принимал решение избрать иной образ жизни. Мюльман утверждает: «В то же время следует задаться вопросом, что на самом деле происходит, когда образ жизни «бедных», т. е. usus taxendi[370], намеренно усваивается и практикуется, т. к. является занятием презираемого класса. При этом переворачивается не социальная пирамида, а культурная структура. Теперь не «парии выворачивают ценности наизнанку, чтобы они им больше подходили»; инверсия потеряла свои классовые коннотации, поскольку ее практикуют люди всех классов»[371].

Однако Мюльман не идет дальше, чтобы ответить на свой собственный вопрос. Без сомнения, здесь играет роль, как, я надеюсь, показано в этой книге, человеческое умонастроение и перемена в характере, которые никоим образом не ограничиваются Средними веками и проблемами этого периода. Одно из самых глубоких желаний человека, приводящее к тому, что практически является рефлексивным или компульсивным стилем поведения и действия, – избежать зависти. Он желает такой социальной ситуации, когда ему вообще не нужно подозревать кого-то (не себя самого) в том, что его пожирает зависть к другим – к нему, но не обязательно только к нему. Такое, и только такое общество было бы по-настоящему безопасным, социальной средой без потенциальных агрессоров. Поскольку очевидно, что человек, придерживаясь более верного мнения, чем современные теоретики «фрустрации», полагает, что никакие общие улучшения не могут сделать человека полностью и абсолютно неагрессивным, то чувствительные люди готовы добровольно выбрать настолько скромный образ жизни, насколько это возможно, в надежде избежать агрессивной зависти. Аристократ или процветающий бизнесмен, нередко происходящий из высшего класса, присоединяется, в качестве представителя всего своего класса или всех вызывающих зависть людей высшего класса, к хилиастическому движению, в котором, во-первых, не должно быть зависти между членами, а во-вторых, все те ценности, которые дают основания для зависти, отрицаемы и презираемы, – к движению, на самом деле обещающему новый мир, совершенно лишенный любых возможностей для зависти.

Существенно, что европейские социалисты XIX и XX вв. в своих поисках предшественников остановились именно на тех хилиастических революционерах, которые, как катары и богомилы, были энтузиастами, охваченными рессентиментом, но не смогли создать никаких крупных независимых и стабильных обществ. Это были еретики, которые обычно попадали на костер до того, как сталкивались с необходимостью разбираться в практических и экономических проблемах общества.

Арно Борст привлекает внимание к тому, что катары были открыты социалистами: «Угнетенные всех эпох становятся героями для тех, кто понимает свободу в экономических терминах. Когда в 1885 г. марксист Карл Каутский искал предтеч современного социализма, он наткнулся на катаров, хотя и не имел о них ясного представления. Позже, в 1906 г., его коллега-марксист Милорад Попович интерпретировал борьбу богомилов, историю которых он хорошо знал, как классовую борьбу. Через год Джоаккино Вольпе, итальянский социалист и модернист, изобразил итальянских еретиков как представителей низшего класса, а в 1911–1914 гг. его ученики Луиджи Дзанони и Антонино Де Стефано довели этот тезис социалистов до крайности, назвав катаров революционным движением, плохо замаскированным под религию»[372].

Повсеместное присутствие зависти в человеческих отношениях, склонность учитывать ее у других даже тогда, когда она объективно не так уж и остра, – это один из фундаментальных составных элементов социальной реальности. Из-за того, что зависть – зависть других – по своей природе всегда является непримиримым, негативным, контрпродуктивным чувством, на протяжении истории наиболее успешные культуры создали механизмы, сдерживающие зависть.

Так, современные неомарксисты объясняют не только религию, но и все критикующие зависть пословицы как уловки элиты, направленные на то, чтобы вечно держать угнетенных в подчинении. Сейчас невозможно выяснить, так ли это было, или же менее удачливые люди сложили пословицы, чтобы они, подобно бальзаму, сделали жизнь приемлемой. Что бы ни думать об удобствах и гуманности современной жизни по сравнению с прошлым, наша нынешняя цивилизация основана на необходимом минимуме сдерживания зависти, который нельзя считать лишним сегодня, когда человечество сталкивается со все более сложными проблемами. Всякий, кто критикует и подрывает «общество успеха», драматизируя различия между его удачливыми и неудачливыми членами, должен как следует подумать. Пока зависть и избегание зависти находятся в равновесии и пока в целом выражение и признание находит только та зависть, которая является легитимной и функциональной в контексте данной культуры и ее технологии, эффективность общества, его способность к изменениям, а также свобода действий его более изобретательных членов не подвергаются ограничениям. И семьи, и индивиды в определенной степени защищены от патологически завистливого человека. Официальная групповая мораль держит его в определенных рамках и угрожает изгнанием или иными санкциями всякому, кто, побуждаемый частной завистью, стремится повредить своим соплеменникам (посредством доноса, «дурного глаза», «черной магии» и т. п.).

Если, однако, в каком-либо обществе границы между частной завистью и оправданной завистью перестают быть определенными, то от этого могут произойти индивидуальные действия и социальные движения, приводящие к