Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова

со всеми, а я против воли тотчас напряглась так, что Олеся Владимировна это почувствовала. Даже наклонилась и что-то спросила на ухо. Но у меня вмиг разогнался пульс и оглушительно частил в ушах, что я и не услышала ее шепота. Внутри, казалось, натянулись до предела невидимые струны. Они вибрировали и рассылали волнами дрожь по всему телу.

Я не смотрела на Германа. Лишь пару раз взгляд невольно соскальзывал на него, но я тут же его отводила. Больно было на него смотреть. И находиться с ним рядом оказалось очень тяжело. Воздух буквально поперек горла вставал.

Германа наши засыпали вопросами, особенно Михайловская. Она, конечно же, заметила еще раньше, что мы расстались, и теперь льнула к нему, спрашивала что-то про Канаду, смеялась. Даже обронила вроде как походя, но я уверена, что специально, для меня:

– Ой, Герман, мы вот вчера с тобой вечером поговорили по телефону…

Ее слова били по больному, жгли, резали. Мне он ни разу не позвонил, а с ней – разговаривал. Правда сейчас он ей почему-то ничего не отвечал, хотя она из кожи вон лезла. Может, при мне не хотел.

Я почувствовала, как Олеся Владимировна ободряюще сжала мое предплечье. Мне же хотелось расплакаться и убежать. Но это было бы очень глупо, поэтому я стояла и терпела эту пытку. И даже вымучила для нее слабую улыбку.

Наконец всех стали запускать в лицей. Наши тоже потянулись к крыльцу. Только я задержалась на месте. И Герман. Я не заметила, как он в этой сутолоке оказался прямо напротив меня. Остановился в шаге, словно преградив мне путь. Михайловская его окликнула пару раз, но он никак на нее не отреагировал, и она, помешкав, ушла вслед за нашими.

62. Лена

Я попыталась его обогнуть, но, когда поравнялась с ним, Герман придержал меня за локоть и развернул к себе. Сердце еще неистовее заметалось в груди.

– Лен, подожди…

Я остановилась – ну, не вырываться же истерично, хотя его пальцы так и жгли кожу сквозь ткань блузки.

– Я ей не звонил, – сказал Герман.

– Что? – просипела я – в горле вдруг пересохло, а язык стал как наждачная бумага.

– Я не звонил Михайловской. Она сама меня набрала, спрашивала по учебе. Я бы не стал.

Меня уязвило, что он так легко разгадал мои мысли, распознал мою ревность.

– Мне все равно, – соврала я, заливаясь жгучей краской.

– Да не все равно тебе, – вздохнул он.

– Даже если и так, то это ведь уже не твои проблемы. И ты не обязан объясняться… мы же расстались, – выпалила я почти на одном дыхании.

Правда, прозвучала моя тирада как-то обиженно и даже как будто с унизительными нотками вопроса в конце: мы же расстались? Или, может быть, нет?

Герман на это ничего не ответил, лишь впился взглядом, острым как нож. Как скальпель хирурга, который рассекает грудь и вонзается в самое сердце.

Меня заколотило: ну, зачем он меня остановил? Зачем заговорил? Зачем вообще подошел? Все эти дни были для меня самыми тяжелыми. Я кое-как свыклась с мыслью, что мы больше не вместе. А он лишь разбередил и без того не зажившую рану.

– Герман, что тебе от меня нужно? – с дурацким надрывом произнесла я. Но голосом своим я в ту минуту совсем не владела. – Ты ведь бросил меня. А теперь лезешь в душу.

– Прости... Я лишь хотел узнать, как ты.

Хотела бы я быть гордой и равнодушно бросить: «Со мной все прекрасно». Но мне такая выдержка и не снилась, да и он опять выбил почву у меня из-под ног.

– Плохо! – почти выкрикнула я в сердцах. – Ты рад?

– Нет, чему тут радоваться, – пробормотал Герман, глядя на меня теперь с неприкрытой жалостью.

– А что ты хотел услышать, Герман? Что мне хорошо? – У меня вырвался истеричный смешок. – Нет, мне плохо. Пока еще плохо. Я же не деревянная. Но ты не переживай, я справлюсь. Только не надо подходить ко мне больше, не надо спрашивать, как я. Ничего не надо. От этого только хуже! Я забыть тебя хочу и просто жить дальше.

Он убрал руку, и я сразу же припустила к лицею, не оглядываясь.

Даже не знаю, как я написала тест. Сначала вообще никак не могла собраться – Герман меня совершенно выбил из колеи. Смотрела в листок, а перед глазами все плыло. Но обстановка на экзамене была такая, что хочешь – не хочешь в себя придешь. Поэтому что-то там я все же написала. Но потом опять чувствовала себя весь день какой-то выпотрошенной.

63. Лена

Идти на выпускной я не хотела. По многим причинам: нечего надеть, общаться не с кем. Да и с нашими отношения у меня натянутые. Но главная причина – это Герман.

С одной стороны, мне до сих пор безумно хочется его увидеть, хоть разок напоследок. Подчас я просто задыхаюсь от тоски по нему. И страшно злюсь на себя за это. А с другой – я же понимаю, что весь вечер буду страдать. Зачем нужна эта агония?

Но Олеся Владимировна уговорила. Заходила к нам узнать, как продвигается сбор средств, посокрушалась, что так медленно, ну и спросила заодно про выпускной: готовлюсь ли, волнуюсь ли. А как услышала, что я идти не собираюсь, тут же взялась меня переубеждать:

– Да ты что, Лен! Обязательно надо пойти! Обязательно! – говорила она с жаром. – Выпускной бал бывает всего один раз в жизни. Это же такое событие! Понимаю, что у тебя с некоторыми одноклассниками были сложности, но это, считай, уже в прошлом. Вы одиннадцать лет были вместе, а сейчас со многими ваши дороги разойдутся навсегда.

Я молча ее слушала, а сама думала: прав Герман на ее счет. Прав в том, что ей всегда и до всего есть дело. Только его это раздражало, а меня, наоборот, трогает. Пусть для него она назойливая дама, которая всюду сует свой нос, а я считаю это неравнодушием. А еще подумалось, что хочу быть не просто учителем – хочу быть такой же, как она.

– …выпускной – это и торжество, и возможность попрощаться с товарищами и учителями, и праздник… – продолжала Олеся Владимировна. – А тебе, как никому, нужны сейчас приятные эмоции. Даже