Плач - Сэнсом Кристофер Дж.

Он поклонился королеве.

— Спасибо, дядя, — тихо сказала она. — И вам, мастер Сесил. Мастер Шардлейк, задержитесь. Я хочу поговорить с вами. Мы можем немного пройтись по моей галерее, и Мэри Оделл может составить нам компанию. — По ее лицу промелькнула мимолетная горькая улыбка. — Всегда безопаснее быть с компаньонкой, когда я говорю с мужчиной, который мне не родственник.

Старый лорд бросил на меня колючий взгляд, и я понял, что он бы предпочел, чтобы все доверительные разговоры велись через него. Тем не менее они с Сесилом оставили нас, низко поклонившись Ее Величеству. Когда они выходили, я заметил за открывшейся дверью Мэри Оделл и сестру королевы. Сама она вышла и коротко переговорила с ними, оставив меня в кабинете одного, а потом вернулась и сказала:

— Пойдемте с нами.

Я вышел. Леди Герберт ушла, но Оделл осталась. Екатерина тихо проговорила:

— Мэтью, вы помните Мэри? Вы задавали ей вопросы на прошлой неделе.

— Да, — ответил я. — Дай вам Бог доброго вечера, миссис. Ваши сведения нам очень помогли.

Фрейлина кивнула. Ее полное лицо хранило серьезность — те, кто был приближен к королеве, как она, догадывались, что возникла какая-то новая опасность.

Екатерина провела нас по коридору мимо своих апартаментов, в широкий вестибюль, где у каждой из четырех дверей стояло по два-три стражника. Они отсалютовали королеве, и мы прошли в прекрасную галерею футов в двести длиной, темную, но с видом на реку через высокие застекленные окна с одной стороны. Один стражник взял из скобы на стене факел и по знаку Мэри Оделл поспешил вперед по галерее, зажигая канделябры, стоявшие через равные интервалы на столах, покрытых яркой турецкой тканью. Когда детали галереи стали виднее, я огляделся. Крыша была раскрашена голубым и золотым, на стенах виднелись картины на библейские и классические сюжеты, а несколько гобеленов сверкали золотой канителью. Через равные интервалы стояли на шестах клетки с птицами, на ночь накрытые тканью. Наконец стражник с поклоном удалился, а королева издала долгий вздох и, заметно успокоившись, обратилась к Оделл:

— Иди чуть позади нас, Мэри. Я хочу кое-что обсудить с мастером Шардлейком.

— Да, Ваше Величество.

Мы медленно двинулись по галерее. Через равные промежутки в стене находились ниши, наполненные редкими драгоценностями, выложенными на столах с каменными ножками: ящик с необычными золотыми и серебряными монетами, камни и минералы всевозможных цветов, несколько причудливых часов, чье тиканье звучало аккомпанементом нашему продвижению. Екатерина остановилась у стола, на котором лежали раскрытая книга и несколько листов бумаги с заметками, написанными ее почерком. Я уставился на них, и она посмотрела на меня с грустной улыбкой.

— Не беспокойтесь, Мэтью. Я изучаю испанский язык — это отвлекает и полезно для дипломатических встреч. Здесь всего лишь мои заметки. — Она осмотрела галерею. — Это мое любимое место во дворце. Здесь я могу спокойно говорить, а глаза отдыхают на сокровищах.

— Здесь много красоты, — согласился я.

— Часы напоминают мне, что, как ни безумны заговоры придворных и планы за этими дверями, время течет, не обращая на них внимания. — Ее Величество посмотрела мне в лицо своими зелеными глазами. — И приближает нас к суду.

Рядом закопошилась и запищала разбуженная шумом птичка. Королева подошла к клетке и сняла покрывало — и сквозь прутья на нас посмотрела хорошенькая желтая канарейка.

— Стыдно видеть ее в клетке, — осмелился сказать я.

Екатерина посмотрела на птицу.

— Все мы в клетке, Мэтью, в тюрьме этого суетного мира.

Я не ответил.

— Я хочу, чтобы вы искали спасения, Мэтью, — продолжала моя царственная собеседница. — Я уверена, что Бог должен призвать вас.

— Я не слышу Его, Ваше Величество, — признался я и некоторое время молчал в нерешительности. — Недавно я познакомился с другим юристом, его зовут Филип. Он из так называемых радикалов. Хороший человек. И все же в некотором смысле — зашоренный.

— Разве это зашоренность — искать веру, иметь веру?

— Может быть, я слишком строптив и своеволен для той веры, как ее понимаете вы и он. А по-вашему, это означает, что я проклят? — тихо спросил я.

Екатерина замерла в изумлении. Ее лицо казалось бледным в свете свечей. Наконец она мягко проговорила:

— Только Бог ответит в конце на такой вопрос. Но он держит всю радость истинной веры для тех, кто ее примет.

— Правда? — спросил я. — Я могу только гадать, так это или нет.

— Тогда зачем же вы делаете все это для меня? Я прошу от вас все больше и больше. Это ставит в серьезную опасность вас самого и тех, кто дорог вам. Я только что видела, как вы волнуетесь за тех, кто у вас работает.

— Да, это так. Но ведь Николас молод и безрассуден и ищет приключений, а Барак… — Я вздохнул. — Он уже не молод, но все равно безрассуден и стремится к приключениям.

Королева внимательно посмотрела на меня:

— А вы делаете это, потому что вас попросила я?

— Я делаю это для вас, из преданности вам, — тихо ответил я. — И потому, что если ваша сторона одержит верх, людям может быть позволена некоторая свобода совести и вероисповедания, потому, что подмастерьев, молодых дворянок и старых священнослужителей не будут сжигать заживо у столба за их личные верования на глазах у таких людей, как Рич и Гардинер.

Екатерина потупилась и через некоторое время прошептала:

— Вы хотите сказать: когда умрет мой муж?

И тут слова вдруг потоком полились из меня:

— Люди страшно запуганы, Ваше Величество. Они боятся, что за любую веру, которая может одобряться сегодня, через месяц их могут послать к столбу. Это ведет их не к вере, а к осторожному, полному страха фарисейству. Страха перед тюрьмой и костром, — тихо добавил я.

— Я тоже боюсь этого, — ответила моя собеседница. — Иногда в эти последние месяцы я бывала так поражена страхом, что еле могла встать с постели, не говоря уж о том, чтобы говорить и вести себя, как подобает королеве. — Она содрогнулась.

Мне страшно хотелось прикоснуться к ней, утешить ее, но я не смел этого сделать. Какое-то время мы молча стояли напротив огромного причудливого камина, где над пустой решеткой резвились высеченные на панелях геральдические звери. Мэри Оделл дожидалась в нескольких ярдах от нас, скромно сложив перед собой руки.

Наконец королева глубоко вздохнула.

— Моя семья надеется, что когда-нибудь я стану регентом при принце Эдуарде, — тихо проговорила она. — Если это случится, не будет никаких сожжений, никаких преследований. Правила управления Церковью будут пересмотрены, исчезнет смертная казнь. — Она сардонически улыбнулась. — Но Сеймуры, как дядюшки короля, считают, что у них больше прав на это. Хотя я уверена, они тоже захотят смягчить суровость законов. Одно время мы вместе противостояли Гардинеру и его сторонникам, но в будущем… Все в руках Божьих. — Ее голос зазвучал более страстно. — Я утешаюсь тем, что будущее в Его руках. Наш долг — быть Его прислугой на этой бедной, жалкой земле. — Она снова склонила голову. — Но я нарушила этот долг, когда из гордыни сохранила свою книгу вопреки советам архиепископа.

— А мой долг — вернуть собственность, украденную у благороднейшей леди, и призвать к ответу убийц. Это все, что я могу обещать, Ваше Величество. Я не могу обещать поисков веры.

— Это больше, чем сделало бы для меня большинство, — улыбнулась королева, а потом импульсивно подняла руку, словно собираясь коснуться моего локтя, но тут же уронила ее обратно.

Когда она заговорила снова, ее голос звучал ровно и даже несколько формально:

— Час уже очень поздний, Мэтью. Мэри может приготовить для вас комнату во внешних апартаментах, чтобы вы ушли завтра утром. Я знаю, у вас много дел.

Мне нашли место у ворот — большую комнату с тростниковой циновкой и удобной кроватью. Я спал крепко и проснулся поздно: солнце уже поднялось высоко, и с широкого двора за окном доносился говор людей. Было воскресенье, и звонили церковные колокола внутри дворцового квартала и за ним. Мне вспомнилось, что вчера состоялись похороны Билкнапа, о которых я совсем забыл. Интересно, пришел ли на них кто-нибудь? Что же касается его предсмертного злорадства — возможно, эта тайна умерла вместе с ним.