Исповедь королевы - Виктория Холт

Все было уже не так, как прежде. С одной стороны, я сама уже переступила через порог сознательности. Я уже больше не была легкомысленным ребенком. Я стала осознавать свою растущую непопулярность, и то, что когда-то представлялось мне величайшим наслаждением, теперь казалось пустой тратой времени.

Законодательница мод, легкомысленная искательница удовольствий, которая раньше от всего сердца предавалась таким играм, как «des campativos» и «guerre panpan», казалась мне теперь глупым ребенком. Я повзрослела. Кроме того, в то время, когда был вынесен судебный приговор, который так расстроил меня, я была на позднем сроке беременности и примерно месяц спустя родила еще одну дочь. Моя маленькая Софи Беатрис была слаба от рождения. Возможно, горе и гнев, которые я испытала после вынесения приговора, подорвали мое здоровье и здоровье ребенка. Все же малышка заставила меня совершенно забыть об этом деле. Нянча плачущего ребенка, я говорила себе, что меня не заботит, что случится со мной, лишь бы она выросла сильной и здоровой.

Теперь у меня было четверо детей. Я достигла того, чего всегда желала: быть матерью, жить вместе со своими детьми и ради своих детей.

Клеветнические измышления обо мне становились все более безумными. Они распространялись повсюду. На стенах парижских зданий были наклеены мои портреты, и на всех этих портретах я была изображена с бриллиантовым ожерельем на шее. Говорили, что оно находится в моей шкатулке с драгоценностями и что я сделала несчастную мадам де ла Мотт козлом отпущения. Если я куда-нибудь выезжала, то встречала лишь угрюмые взгляды и тишину. Я часто вспоминала о своем первом посещении Парижа, когда мсье де Бриссак сказал мне, что двести тысяч французов влюблены в меня. Насколько все изменилось теперь! Что я делала не так? Я знала, что была расточительна и беззаботна, но я никогда не была порочной женщиной. Пока мои друзья Полиньяки не начали настаивать на том, чтобы я вмешивалась в распределение постов, я держалась в стороне от государственных дел. И все же я допустила, чтобы мое желание угодить им привело к тому, что я стала вмешиваться в эти дела. Как ни странно, мой муж, который был во многих отношениях проницательным человеком, казалось, доверял моим суждениями. Думаю, его смущало то восхищение, которое моя внешность вызывала у других. Тем не менее я не была неразборчивой. Я была верной женой, а это можно было сказать лишь о немногих женщинах при французском дворе. Я была романтична. Я жаждала таких ощущений, как непрерывное возбуждение, дерзкие проделки, прелюдии к ухаживанию, флирт — ведь я была кокеткой по натуре. Но у меня не было глубоких сексуальных желаний, которые должны были удовлетворяться любой ценой. Возможно, мое раннее вступление в брачные отношения, которые вначале были столь бесплодными и унизительными, оказало на меня воздействие. Несмотря на то, что я всегда находилась в окружении целой группы мужчин и женщин, которые восхищались мной и не скрывали своих пылких дружеских чувств ко мне, все же мои отношения с ними никогда не были физическими. Я не желала этого. Сама мысль об этом казалась мне отталкивающей. Моя жизнь скоро напоминала живопись Ватто — очаровательную, утонченно-романтическую. Но разве люди могли понять это? Мое поведение было таково, что давало основания верить в правдивость этих ужасных историй о сексуальных оргиях, связанных с моим именем. Однако король сохранял свое благоговейное отношение ко мне. Ведь прежде я терпеливо относилась к его мужской неполноценности, я в течение многих лет разделяла с ним эти унизительные попытки и никогда не жаловалась и не обвиняла его. А теперь я делила его триумф. Его мужские достоинства были реабилитированы, и я сыграла в этой реабилитации очень важную роль. Поэтому он хотел во всем угождать мне. И когда я просила его об одолжениях моим друзьям, ему очень не хотелось отказывать мне в этом даже тогда, когда его здравый смысл, быть может, подсказывал ему, что отказать мне значит поступить мудро.

Теперь я часто думаю о нем с величайшей нежностью. Я вспоминаю, как любил он наших детей. Как люди улыбались, когда он говорил «мой сын» или «дофин»! А делал он это довольно часто и постоянно искал возможность завести разговор о детях. И наши дети тоже любили нас. Для них мы никогда не были королем и королевой. Мы были их дорогим папой и милой, милой мамой. Я знала, что ко мне они испытывали особые чувства. Дети любят красивые вещи, и когда я входила в детскую, мои изысканные наряды вызывали у них крики восторга.

Я прижимала их к себе, ничуть не заботясь об изысканных тканях, являвшихся предметом гордости для Розы Бертен. В детской я чувствовала себя счастливой. И теперь я как никогда сознаю, что нам с Луи следовало бы занимать от рождения более скромные общественное положение. Мы не годились для роли короля и королевы, но могли бы быть самыми обычными родителями, и притом хорошими родителями. И в этом заключалась наша трагедия.

Почему же обрушилось на нас это ужасное несчастье? Даже сейчас я не могу точно сказать этого. До сих пор я все еще спрашиваю себя, когда же наступил для нас тот момент, тот поворотный пункт в жизни людей, который может привести либо к величию, либо… к катастрофе. Возможно, если бы у моей дорогой Габриеллы не было таких жадных родственников, все могло бы быть по-другому. Впрочем, нет, это все слишком незначительно, чтобы быть причиной.

Меня обвиняли в том, что я работала в пользу Австрии против Франции. Каждый мелкий инцидент обратили против меня. Так могли бы поступить только люди, поглощенные всеохватывающей ненавистью. Я была австрийкой и поэтому вызывала негодование во Франции.

В то время мой брат Иосиф вел войну с Турцией и Пруссией. Союз между Францией и Австрией означал, что при таких обстоятельствах на помощь союзнику нужно было направить деньги или людей. Разумеется, я знала, что Иосиф нуждался именно в людях, а вовсе не в тех пятнадцати миллионах ливров, которые ему решили послать мсье де Верженн и Совет.

Я попросила Верженна встретиться со мной. Я хотела попросить его послать людей и изложить мои доводы в пользу такого решения. Мсье де Верженн возразил, что было бы неблагоразумно посылать французов воевать под командованием императора Иосифа и что поэтому они пошлют деньги. Я объяснила ему, что в Вене не испытывают недостатка в деньгах и что там нужны люди. В ответ на это Верженн попросил меня не забывать о том, что я прежде всего мать дофина, и не думать больше о том, что я — сестра австрийского императора. Он говорил это так, словно считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что было совершенно неверно. Итак, в Австрию были отправлены деньги. Это глубоко огорчило меня. Я обсуждала этот вопрос с моей дорогой Кампан, которая в течение этих нелегких дней, казалось, стала мне ближе.

— Как они могут быть такими злыми? — кричала я. — Они послали эти деньги через обычную почту и при этом публично сообщили, что экипажи, в которые грузят французские деньги, направляются к моему брату в Австрию. Теперь все говорят, что это я посылаю своему брату деньги из Франции, которая сама так остро нуждается в них. А на самом деле я вообще была против отправки денег. Ведь даже если бы я принадлежала к какой-нибудь другой династии, они все равно бы послали эти деньги. О, моя дорогая Кампан, что же мне делать? Что мне сказать? Да и какое это имеет значение — ведь, что бы я ни сделала или ни сказала, они все равно будут против меня!

Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в те дни, когда мы подходили все ближе и ближе к пропасти. Во времена Людовика XIV монархия занимала верховное положение. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее в неприкосновенности, потому что во время его правления Франция стала великой державой. Он добился того, что в военной области, в искусстве и в науке Франция стала первой среди всех наций. Он был самодержцем, но в то же время таким королем, которым Франция могла гордиться. Пышности и этикет при его дворе не казались нелепыми, потому что на самом деле он был так же велик, как его окружение. Недаром его называли Король-Солнце.

Потом был его правнук, наш дорогой дедушка, который был так добр ко мне, когда я приехала во Францию. Именно во время его долгого правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Все это началось задолго до того, как мы взошли на трон. Народное достояние проматывалось в беззаботных и расточительных кутежах. Впоследствии говорили, что со времен древнего Рима не было такого распутства, как то, что практиковалось при дворе Людовика XV. Но, когда королем стал мой муж, все должно было измениться. Во Франции еще никогда не было короля, настолько несклонного к расточительности, как он. За всю свою жизнь он ни разу не предавался разврату. Он хотел быть хорошим. Он пламенно любил свой народ. Он ничего не просил для себя. Ему нужно было только их доверие и их вера в то, что он — их отец, который снова сделает Францию великой. С ним был Морепа, который давал ему советы, и он прислушивался к его мнению. Но, когда я просила его о чем-нибудь, он слушал и меня тоже. Он никогда не был уверен, кого из нас двоих ему следует поддержать. Он колебался. Может быть, именно это и уничтожило нас. Он был неспособен быстро соображать и никогда не мог вовремя принять решение. Но это вовсе не была глупость — нет, совсем наоборот. Просто в любом споре он всегда рассматривал каждую проблему со всех сторон. Часто это была верная точка зрения, но в то же время она мешала ему принять решение.