Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Естественно, что на катушке такой толстой лесы умещалось очень мало, и тут нужно было быть внимательным, чтобы рыба не стащила её с катушки до конца и не ушла с лесой.

Я стоял на песке в полуметре от воды и ждал.

Клёва не было.

Кажется, попусту мы собирались, искали толстую лесу и гаки, — рыбалки не будет.

Было досадно, настроение портилось, и вот, когда я уже собирался было поделиться своими сомнениями с соседом, вдруг катушка спиннинга завопила и лёса буквально мгновенно вся выскочила с катушки. Единственное, что я успел сделать — это оборот вокруг себя: теперь лёса была петлёй закручена на туловище. Следующим рывком лёса натянулась, зазвенела, и меня потащило к воде. Я упал на четвереньки и что есть силы, заорал. Все побросали свои снасти и кинулись ко мне, а меня неумолимо тащило к воде.

Перед глазами был гладкий мокрый песок с бороздами, оставляемыми моими пальцами, — меня тащило к воде. Вода уже совсем близко.

В памяти всплыла картина, которую я видел прошлым летом в Пионерах: стадо коров зашло в воду, спрятавшись от оводов, и вдруг одна корова стала натужно реветь и двигаться в воду глубже и глубже. Видно было, как она сопротивлялась, но всё-таки против своей воли шла всё глубже, и натужно ревела. Потом, когда вода уже заливала ей голову, корова последним усилием вдруг остановилась, упёрлась в дно и тогда из воды стремительно выскочило громадное щупальце спрута, скользнуло по спине коровы, обвилось вокруг туловища, и корова исчезла под водой. Люди заворожено стояли на берегу, и долго ещё никто не мог вымолвить ни слова…

Сейчас мне казалось, что тот же самый спрут затягивает меня в воду.

Подбежавшие мужики схватили меня, поставили на ноги и стали вращать, наматывая на меня лёсу, как на ворот.

Сначала было ничего: от меня ничего не требовалось сногсшибательного.

Стой и крутись.

Леса шла туго, звенела как струна, иногда дёргала так, что мы едва удерживались, чтоб не свалиться на песок. В этом случае мы останавливались: пусть успокоится. Тогда всё переставало кружиться в одну сторону и начинало кружиться в другую. Потом мы снова начинали накручивать лесу на меня, и всё становилось уже привычным: море — берег — море — берег.

Наконец, мне это всё уже надоело, и я предложил бросить это идиотское занятие — обрезать лесу. Мужики цыкнули на меня: ты, что, мол, тронулся, такую рыбину упускать? Я всё вращался в этом дьявольском круге. Мне казалось, что конца этому никогда не будет и что это вращение продолжается уже сто лет.

Азарт рыбалки пропал, мне уже ничего не хотелось, но я не мог ничего поделать: леса плотно притянула мои руки к туловищу, казалось, что вот-вот, и я буду перерезан ею пополам, и только плотная куртка спасала меня от смерти… Мне показалось, что прошла целая вечность, пока из воды показалась громадная рыбья голова. Мне стало даже не по себе: такой рыбины я сроду ещё не видал. Широко раскрытый рот, усаженный мелкими зубами, возмущённые и яростные круглые глаза, длинное белое туловище… Это была довольно солидная белуга, такая солидная, что когда мы откинули задний бортик нашего газика и положили её на пол, хвост рыбы доставал до земли…

На этом рыбалка наша закончилась. Девать столько рыбы нам было просто некуда: ведь не торговать же ею на улице. Нужно было успеть в этот же день её куда-нибудь спихнуть.

Мы повезли свою добычу в Южно-Сахалинск, прямо в ресторан, где нам отрубили и зажарили по ломтику (этого ломтика хватило, чтобы наесться до отвала), остальное у нас ресторан принял из расчёта 2 рубля 50 копеек за килограмм, что в условиях практически дармовых сахалинских цен на рыбу было очень даже недурственно. Как оказалось, — рыбина потянула на 68 килограмм за вычетом наших ломтиков, и мы полученную сумму так и оставили в том ресторане. Эту историю мы пытались рассказать на работе, но никто нам не поверил, да мы и не пытались в этом кого-нибудь убеждать, знали, что бесполезно и только жалели, что не взяли в том ресторане какую-нибудь бумажку, которая подтвердила бы наш подвиг. Главное — что мы знали, что это было на самом деле так.

Полёты, полёты, полёты…

Если на материке мы возмущались, что нам не дают летать, то на Сахалине с этим всё было в порядке.

Здесь была реальная работа по охране госграницы. Нарушители летали реально и довольно часто.

Авиации нашей было на весь Сахалин — одна авиационная дивизия ПВО в составе трёх полков по триста — четыреста километров друг от друга, боевое дежурство экипажи несли днём и ночью круглыми сутками, экипажей не хватало, требовались активные боевые штыки, потому летали мы при любой мало-мальски пригодной погоде, а погода на Сахалине капризная. К примеру, станет туман стеной в тридцати километрах от аэродрома и так может простоять весь день. Чуть подуй ветерок, — и туман натянет на полосу.

А ближайший запасной аэродром — почти на полном радиусе действий, до него дай бог, чтобы горючего хватило. В этих условиях метеослужбе не позавидуешь. От синоптиков требовалась не только чёткая, но даже ювелирная работа. Он должен был наверняка предсказать не только то, что облачность будет низкой, но даже высоту нижнего края облачности с точностью до ста метров: будет нижний край двести метров — будут полёты, будет сто метров — не будут полёты, что в условиях хлипкой информации от убогой сети метеостанций попахивало даже каким-то мистицизмом.

Синоптик на Сахалине был на вес золота, залогом успеха целого полка. Наш начальник метеослужбы был стар. Он выслужил давно уже все сроки службы в армии, он давно уже подлежал увольнению на заслуженный отдых, он всё время просился на гражданку, ему до чёртиков надоела эта проклятая нервотрёпка, но его не отпускали из армии. Его буквально носили на руках, ему чуть ли не кланялись в ножки, лелеяли и ухаживали за ним…

Но и работал же он! По каким-то только ему известным признакам — то ли вон тот распадок закурился, то ли вон тот утёс стал чётко виден, то ли ветер сменился на такой-то при такой-то температуре и влажности, — но он почти ни разу, насколько я помню, не ошибся: коли сказал летать — значит долетаем до конца смены, коли при отличной погоде сказал, что полётам надо давать отбой — значит надо полёты отбивать. Командир, скрепя сердце, проклиная всю в мире метеослужбу, даёт отбой и действительно, через час при ясном солнце вдруг натягивает такой туман, что вытянутой руки не видно. Всё замирает, движение прекращается, редкие, не успевшие спрятаться в помещение служивые, растопырив руки, шатаясь, плетутся мелкими шажками куда-нибудь поближе к строениям и, чтобы не заблудиться, зовут кого-нибудь откликнуться, кто есть ещё в мире этом живой. Им откликаются, но отклик тут же вязнет в этом проклятом тумане, словно в вате…