Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Иван снял свой шлемофон и собирался положить его на тумбочку, но увидел чужой шлемофон. Недолго думая, он взял шлемофон проверяющего, от которого зависело, получит ли Иван сегодня хорошую оценку для допуска на самостоятельные полёты ночью: «чей это тут презерватив?» — и бросил шлемофон проверяющего в угол. «Мой», — ответил проверяющий, и Иван, вдруг рассмотрев хозяина шлемофона, понял, какую глупость он спорол: теперь ему допуска не видать как своих ушей.

Он растерянно улыбнулся и вдруг засуетился: «Товарищ подполковник, извините, я не знал, что это ваш шлемофончик, извините, я сейчас его на тумбочку, на тумбочку…» Но было поздно. Проверяющий уже смог убедиться в моральных устоях того, кому он должен был дать путёвку к карьере…

Жил Иван в холостяцком общежитии, жениться он не удосужился, а как жить холостяком в гарнизоне у чёрта на куличках, рассказывать, наверное, уже не нужно. Он жил один в комнате. Донимал ребят своим проигрывателем. Из его комнаты на весь коридор неслись арии из опер и прочая классическая музыка, которая в те времена рекомендовалась законопослушным гражданам, а когда ребята однажды вытащили всё-таки его из комнаты и за рюмкой задали ему вопрос, сколько он будет их мучить своими операми, тот заплакал вдруг пьяными слезами: «Думаете, мне самому нравится крутить эти оперы? Да ведь расти ведь как-то надо!» Потихоньку, сам с собой, незаметно поначалу Иван начал пить. Видно, подействовала на него история с одним из техников самолёта, который, желая вырваться с Сахалина и порвать с армией, заславшей его мотать срок в этой Тмутаракани без каких-либо надежд на светлое будущее, написал рапорт: «Прошу уволить меня из армии, так как я не согласен с политикой партии и правительства», после чего тот техник как-то незаметно вдруг куда-то исчез и на разговоры о его местонахождении особым отделом было наложено табу.

Наверное, Иван таки решил уйти из армии по статье «за морально-бытовое разложение» — это было не опасно и наверняка.

Как бы то ни было, а Иван приближался к пятачку, на котором вёл ассамблею гарнизонный бомонд. Сказать, что он был пьян, — это сказать не всё.

Иван был пьян до поросячьего визга и грязен как свинья: наверное, не было той лужи в гарнизоне, в которой он бы не побывал. Вся ассамблея, оставив свои важные и не очень разговоры, обратила свои взоры на Ивана.

Иван почувствовал себя именинником.

Одновременно с ассамблеей обратил своё внимание на Ивана и гарнизонный пёс, потянувшийся к Ивану, дабы обнюхать вновь прибывшего на предмет «свой-чужой».

Иван тоже потянулся к кобелю: на мол, нюхай, а давай лучше понюхаемся? Незаметно вокруг пса и Ивана образовался кружок: такое развлечение в гарнизонной скуке! Ветер был Ивану в нос, иначе кобель услыхал бы запах водки: известно, что собаки от пьяных уходят. Круг с интересом наблюдал: вот пёс ступил ещё шажок к Ивану, Иван ступил шажок к кобелю и опустился на четвереньки. Пёс шажок — Иван шажок. Ассамблея замерла в восторге от этого цирка. Ещё пёс шажок — ещё Иван шажок и носом тянется к носу кобеля. Когда носы пса и Ивана почти коснулись друг друга, Иван вдруг, что силы на пса «Гав!» Пёс от неожиданности клацнул зубами, и четыре мощных клыка вонзились в лицо Ивана. Ассамблея, было, взорвалась смехом, но смех тут же затих: Иван вдруг тоненько, как-то по-поросячьи завизжал от боли, лицо его залила кровь, пёс, поджав хвост, кинулся наутёк, а люди бросились к Ивану, на щеках и губах которого кровоточили четыре раны от клыков кобеля.

Тут уже было не до смеха. Грязного и окровавленного Ивана с заплетающимися от водки и боли ногами потащили в санчасть, где он сполна получил своих сорок уколов от бешенства и на всю жизнь в память об этом героическом подвиге — отметины на лице.

Вполне естественно, лучшей рекламы своего морально-бытового разложения Ивану уже и не надо было: был суд офицерской чести, был громкий приказ, и Иван таки добился своего — ушёл из армии. Как сложилась его дальнейшая судьба, — не знаю.

Мы с Курёнком решили разведать рыбные места.

Сказать, что на Сахалине нужно искать рыбные места — это сказать неправду: на Сахалине каждое место рыбное, была бы речка или хотя бы ручеёк.

На рыбалке я уже побывал не раз. Первое время у меня дух захватывало при виде вала рыбы, идущего на икромёт в каждую речушку, ручеёк: кажется, что речка повернула вспять. Сплошным потоком, плотно, спина к спине метровые рыбины кеты и горбуши устремлялись вверх против течения, бились на перекатах, с разгону преодолевали прыжками мелководье и шли, шли вверх, чтобы там выбить ямку, отложить икру, насыпать на неё аккуратный холмик и сторожить его от любителей поживиться икрой некоторое время, пока сил хватит, а потом умереть и мёртвой уже скатываться вниз по течению, отвлекая своими мёртвыми телами хищника от мальков.

Я всегда восторгался самоотверженностью этой рыбы, и мне было обидно, что мать-природа так зло воздаёт ей за эту самоотверженность.

Я не знаю, какую нужно иметь память, чтобы, выведясь мальком в этом ручье или речушке, скатиться вниз в солёный океан, уйти в безбрежные просторы и спустя три года вернуться уже взрослыми производителями именно в ту речушку, где она вылупилась из икринки. Именно в эту речку, ручей…

Кета и горбуша способна питаться только в солёной воде. А малька выводит — в пресной. Другими словами — как только рыба входит в пресную воду, она перестаёт питаться и весь свой остаток сил отдаёт на то, чтобы добраться до того места, где она вывелась из икринки, подготовить место для икромёта, выметать икру, набить холмик над икринками и стеречь её, пока хватит сил, пока не умрёт. Обычно рыба доходит до икромёта вся исцарапанная, с порванными боками и плавниками, на неё жалко смотреть. Скатывается же вниз по реке или еле живая, с вырванными кусками мяса, или уже мёртвая.

А сколько любителей поживиться самым дорогим для неё — икрой! Я видел, как добывает кету медведь. Он заходит чуть в воду, становится на задние лапы, передними же, точно, как человек, хватает рыбину и выбрасывает её на берег. Когда набросает довольно солидную кучку — закапывает её в песок, гальку на берегу, чтобы никто не украл его лакомства, пока оно будет протухать, и тогда он вернётся к своему кладу, чтобы попировать.

Самый же страшный и ненасытный враг красной рыбы — человек.

Человеку всё мало. Человек стоит у берега в резиновых сапогах и трезубцем в руках. Мимо его ног рвётся вверх против течения рыба. Человек накалывает гарпуном рыбу и выбрасывает её на берег. Второй человек острым ножом вспарывает рыбе живот, выдавливает икру в ведро, а располосованную рыбину выбрасывает в реку. Сколько нужно рыбы загубить, чтобы набрать ведро икры! А ведь уходят с «рыбалки» не с одним ведром, как минимум, каждый тащит их по два…