Антисоветский роман - Оуэн Мэтьюз

Зато отец отыскал Игоря Вайля — того самого аспиранта МГУ, которого КГБ использовал как провокатора — достаточно было заглянуть в адресный справочник Москвы, который лежал в будке таксофона. Выяснилось, что Вайль тридцать лет ждал случая извиниться за инцидент с красным свитером. Он поведал Мервину, как однажды в роковое утро его вызвали на Лубянку и целых два часа запугивали, добиваясь согласия сотрудничать с ними. Оказывается, они установили в университетской комнате Мервина «жучки» и записывали компрометирующие Игоря высказывания, когда он приходил в гости к своему другу. Ему ничего не оставалось, как согласиться, в противном случае его выгнали бы из университета. Мервин великодушно простил его. «То была другая жизнь и другой мир, — сказал он Вайлю. — Теперь все это в прошлом».

На протяжении 90-х годов мы с отцом не раз встречались в Москве, но эти встречи нередко заканчивались ссорами. Мой отец категорически не одобрял мой сомнительный богемный образ жизни. Я, в свою очередь, считал, что он только и думает, как бы испортить мне настроение. Злиться вообще намного проще, чем любить, и, сам не зная почему, в юности я часто сердился на отца. Я обижался, когда чувствовал пренебрежительное равнодушие ко мне, вымышленное (и действительное), возмущался отсутствием у него воображения, злился, если он отказывался помочь мне деньгами. Наверное, он считал меня избалованным и неблагодарным. «Оуэн, у тебя столько возможностей, — в детстве говаривал он мне. — Столько возможностей!»

Только уже в конце моего пребывания в Москве, после того как большую часть своей юношеской агрессивной энергии я выплеснул в мир, я попытался понять отца, и моя собственная жизнь неосознанно стала складываться очень похожей на его жизнь. В итоге пришло время и мне записывать те события, которые захватывали меня в России, как делал отец. Каждый из нас что-то нашел здесь для себя, и это сблизило нас. Мы понимали друг друга без слов.

С возрастом мой отец стал все больше уходить в себя, предпочитал проводить время в одиночестве. Странно, но когда моих родителей разделяла казавшаяся непреодолимой стена идеологической и политической розни между двумя странами, их тянула друг к другу какая-то магнетическая сила, поддерживающая в них веру и надежду почти шесть лет разлуки. А теперь, спустя долгие годы совместной жизни, в моей семье бушует какая-то центробежная сила, которая вынуждает всех нас даже физически отдаляться друг от друга. В настоящее время отец в основном живет на Востоке, вдали от всех, кто его знает, совершает поездки в Непал, Китай и Таиланд, отдыхает на пляжах, снимает себе жилье, занимается чтением и работой над книгами. Когда же мои родители встречаются в Лондоне, они заключают нечто вроде перемирия — очевидно, основанного на внезапном осознании, что жизнь проходит и что из бесконечных домашних стычек невозможно выйти победителем.

■

После моей женитьбы на Ксении наши отношения с отцом стали более теплыми, мы чувствовали, что нас тянет друг к другу. Мы переехали жить в Стамбул, где родился мой сын Никита, но каждую зиму проводили на даче родителей Ксении. Отец, приезжая, останавливался в квартире родственников моей жены, в доме на углу Староконюшенного переулка. Он бродил по букинистическим магазинам, поражался обилию книг в Доме книги на Новом Арбате и тому, что может расплачиваться за них своей английской кредитной карточкой. На улицах рекламировались российские боевики (на одной из афиш даже красовался профиль его сына, военного корреспондента), в палатках продавались мобильные телефоны.

В последние дни 2002 года мы с ним поехали на дачу. Был сильный мороз, и на фоне светло-голубого неба четко вырисовывались застывшие высокие сосны. Вдалеке на границе ослепительно белых снегов вставал черный лес. Ледяной воздух обжигал легкие.

Мы с отцом пошли погулять по замерзшей Москве-реке. Я предолжил ему тяжелое старое пальто, купленное им еще в 50-х в Оксфорде, а сам надел потертый солдатский полушубок. Отец заметно состарился, больное бедро беспокоило его, он прихрамывал и спотыкался на сугробах. Снег поскрипывал под ногами, как старые половицы.

— Никаких по-настоящему больших потрясений, — сказал он о своей жизни. — Никаких. Когда я понял, что больше не вернусь в Оксфорд, я сдался. И теперь, оглядываясь на свои достижения, я нахожу их скромными, очень скромными.

Наступило долгое молчание, слышался лишь тихий шум ветра и шорох сорванного им снега.

— Но ты победил, ты же сумел вывезти маму из России! Разве это не было огромным достижением?

Он помотал головой и вздохнул.

— Я думал, что, когда ее вывезу, настанет невероятно счастливая жизнь, но этого не произошло. Почти сразу начались проблемы, всякого рода размолвки и ссоры. Я решил выждать какое-то время в надежде, что все образуется, и действительно, потом все стало лучше — до некоторой степени. Поэтому я просто перестал обращать на это внимание.

— И ты никогда не думал сдаться?

— Нет, ни разу. Я принял решение и дал ей слово, и отступать было нельзя. Хотя я не думал, что это будет тянуться так долго. Через пять лет нам с ней пришлось строить наши отношения заново. Если бы она нарушила нашу договоренность, думаю, я бы справился с этим довольно быстро.

Он говорил будто не о себе, а о постороннем человеке — отстраненно, без боли, но с оттенком профессионального сожаления, как хирург, осматривающий безнадежного пациента.

— На меня произвел глубокое впечатление ее рассказ о том, что ей довелось пережить, о ее детстве, о войне. Это был настоящий ужас, и я был потрясен. Она перенесла столько горя, что мне захотелось дать ей достойную жизнь. Это было самое важное. К тому же еще физический недостаток.

Вдали показался ревущий снегоход, отец вздрогнул, мы поспешно отошли в сторону, и он промчался мимо, подняв снежный вихрь. На высоком берегу за деревьями виднелись дачи с островерхими крышами, построенные новыми соседями Ксении, русскими миллионерами, которые приобрели здесь земельные участки за баснословные деньги. На месте старой дачи Андрея Вышинского, генерального прокурора, подписавшего смертный приговор моему деду, построили нечто вроде французского шато. Новые люди, новый мир.

— Кто бы мог подумать, что все так быстро изменится. Я не ожидал, что все это произойдет при моей жизни.

В тот вечер мы пили на кухне чай, и отец помешивал его той самой ложечкой с дырочками, которая сопровождала его всю жизнь, как талисман. Мы немного повздорили из-за моей сестры, и, сердито махнув на меня чашкой, он поднялся наверх. Через полчаса он вернулся, мы сменили тему разговора и еще немного посидели вдвоем. Собираясь идти спать, он вдруг нагнулся ко мне, обнял и легонько поцеловал меня в голову.