Антисоветский роман - Оуэн Мэтьюз

Дальше события стали развиваться стремительно. Я заплатил всем. Из ближайшей деревни вызвали машину, которая помчала нас с Робертом и Мусой дальше. У меня в голове вертелись только две мысли — добраться до самолета и больше никогда не возвращаться в Чечню. Даже когда нашу вторую машину с силой подбросило на ухабе и мое плечо оказалось вывихнутым во второй раз, страстное желание поскорее добраться до Ингушетии и улететь домой притупило острую боль.

Так или иначе, но нам это удалось. В аэропорту Назрани было множество офицеров Федеральной службы безопасности, наследницы КГБ, которые с подозрением листали наши документы и строго расспрашивали, где мы были. Мы с Робертом — в русских военных куртках и черных вязаных шапочках — вызывали у них сильное подозрение. К тому же от нашей грязной одежды пахло дымом и трупами. Нечеловеческим напряжением воли я заставил себя спокойно утверждать, что мы не покидали Ингушетию и не проникали на запретную территорию Чечни. Мы уже ехали с другими пассажирами к самолету в автобусе, когда в него вскочили еще несколько офицеров ФСБ и потребовали у Роберта фотопленки, естественно еще не проявленные. Я вертелся как бес на сковороде, стараясь их умаслить, пока они, продержав нас в напряжении несколько минут, не соскочили с подножки автобуса. Поднимаясь по трапу в старенький «Ту-134», мы каждую секунду ожидали, что они передумают, высадят нас из самолета и отправят назад в Чечню.

Только поздно вечером, когда уже в Москве в американском медицинском центре врач из Огайо разрезал на мне холодными ножницами пропахшую потом военную майку, я разрыдался от боли и облегчения. Ксения ждала меня на улице. Никогда я так глубоко не ощущал, что возвратился домой.

Странная это штука — война и память о ней. Ты видишь ужасающие вещи, которые будто скатываются с поверхности твоего мозга, не проникая внутрь, как шарики пинбола с доски. Но однажды какое-то воспоминание или мысль внезапно застревает в лунке и проникает в самую глубину твоего сердца. Для меня таким воспоминанием стал труп чернокожего в Комсомольском, который часто мне снился. Плечо мое выздоровело довольно быстро, но душа была ранена. Однажды мы с Ксенией гуляли на Николиной горе по берегу реки. Все было нормально, но когда мы дошли до просторной поляны, где весенняя тишина нарушалась только скрипом огромных сосен, я вдруг опустился в глубокий мокрый снег и не хотел двигаться. «Оставь меня в покое, — шептал я, уставившись в серо-белое небо. — Не трогай меня несколько минут».

Мне стало казаться, что в меня переселилась беспокойная душа мертвого боевика, которого я коснулся. Я снова переживал физическое ощущение его застывшей ледяной щеки и думал, что именно тогда душа этого мертвеца, подобно электрическому разряду, проникла в мое живое тело. Мне снились горящие поля Комсомольского, представлялись возмущенные души погибших, передвигающиеся по земле судорожными скачками, как подстреленные птицы.

От этого кошмара меня спасла Ксения. Несмотря на наше с Робертом сопротивление, она отвела нас в ближайшую церковь, где мы с товарищем зажгли свечи за упокой душ погибших. Но еще больше она помогла мне тем, что создала дом, настоящий семейный дом, который появился у меня впервые после того, как семь лет назад я покинул Лондон. Я съехал с квартиры и снял дачу в подмосковном лесу под Звенигородом, недалеко от дачи родителей Ксении. Мы окрасили стены комнат в яркие веселые тона. Я купил дагестанские ковры и старинную мебель, и мы разобрали в гостиной старую русскую печь, а вместо нее сделали камин, который украсили ее старинными изразцами. На приобретенной нами каминной решетке Ксения заменила две медные шишечки вылепленными ею из глины нашими головками — они смотрели друг на друга через полыхающий в камине огонь.

Эпилог

Лучше забыть и улыбаться, Чем помнить и таить печаль[9].

Под серым моросящим дождиком Мила с Мервином прибыли в аэропорт Хитроу. Оттуда до вокзала Виктория добрались на автобусе — такси было бы слишком дорого. Когда они ехали по Вествею, Лондон поразил Милу — он показался ей «бедным и обветшалым», призналась она потом. Увидев старых женщин в шерстяных пальто и головных платках, она заметила новоиспеченному мужу, что они «в точности такие же, как русские старушки».

Маленькая квартира Мервина в доме на Белгрейв-роуд в Пимлико имела весьма аскетический вид — одна спальня, вытертый ковер и едва обогревающие воздух большие коричневые калориферы, из экономии включенные на самую низкую мощность. Мама вспоминает, что односпальная кровать Мервина была застелена тонкими армейскими одеялами. Когда к ним зашел недавно отпущенный на свободу Джералд Брук и спросил, не нуждается ли в чем-нибудь Мила, она прежде всего подумала о настоящих шерстяных одеялах. После своей теплой московской комнаты Мила нашла, что эта квартира отчаянно холодная. Она даже выходила на улицу, чтобы согреться быстрой ходьбой. Ей надолго запомнилась первая лондонская зима: «ужасная ледяная сырость, проникающая до самых костей, — гораздо хуже русской зимы».

Мои родители гуляли в Сент-Джеймском парке и посетили палату лордов, где пили чай с лордом Брокуэем, одним из сановников, кого Мервин сумел привлечь к своей кампании. Приятель Мервина свозил Милу в «Харродс», но там ей не понравилось. Вообще западное изобилие не производило на нее такого впечатления, как на иных советских визитеров. «Все это было у нас в России — до революции», — шутила она, когда ее благоговейно вводили в «Фуд Холлс». Мервин повез ее в Суонси, по дороге сделав остановку в Оксфорде, и представил своей матери. И хотя раньше Лилиан все время уговаривала Мервина отказаться от борьбы, теперь она тепло обняла Милу.

Мама немедленно принялась за дело, стараясь сделать квартиру мужа как можно уютнее: расставила в буфете фарфоровую посуду, привезенную из России, и заполнила своими книгами полки. Она приложила немало усилий, чтобы стать образцовой женой, какой ее представляла себе, так, например, еду готовила по рецептам из потрепанной «Книги о вкусной и здоровой пище», этой кулинарной Библии советских домохозяек. Она пыталась познакомиться с соседями, но те по большей части ее игнорировали и даже не здоровались при встрече — по какой причине, Мила так и не поняла: то ли из-за их британской сдержанности, то ли из-за того, что она была гражданкой враждебной страны. Первые полгода она чувствовала себя совершенно растерянной и часто плакала. Даже когда печатала переводы, чтобы заработать немного денег, слезы у нее так и капали на клавиши пишущей машинки. Не зная, как утешить жену, Мервин давал ей выплакаться.